Harmonia caelestis

Этого «Петара» я терпеть не мог, он называл меня так только пьяным, и позднее я даже мог сказать, что и сколько нужно ему выпить, чтобы дойти до «Петара». После того как мы приносили присягу на верность родине, мы пели Гимн или (в зависимости от степени градуса) «Марш Ракоци». (Еще долго во время футбольных матчей, после исполнения Гимна и непременного «хайра, хайра, венгры!», я бормотал про себя, как молитву: Настоящий мадьяр не шатается во время присяги!) «Марш Ракоци» мы исполняли с музыкальным сопровождением: наш отец имитировал целый оркестр. Нам это нравилось даже больше, чем «Путакес, Путакес…». А еще больше нравилось петь о том, как звон клинков и пушек гром зовет мадьяра в бой!

Достаточно проникшись уже патриотическим рвением, мы вдохновенно горланили, в то время как наш отец, напротив, погружался в патриотическую хандру.

— …зовет мадьяра в бой, — бормотал он, охваченный бесконечной печалью.

О нас он внезапно забыл, лишь сказал, обернувшись ко мне: — Запомни одно, мой Петар, главное — чтобы тебя арестовывали не дома! — и, усевшись за стол, тихим, проникновенным голосом стал напевать ирландские патриотические песни, которым он научился у дедушки, а тот, в свою очередь, набрался их в годы учебы в Оксфорде, где они считались тогда веселыми, задиристыми и революционными.

Он пел либо про Родди МакКорли, либо про Кевина Бэрри. Последняя была громче:

Восемнадцать лет парнишке,
Но признать готов любой,

Что на смерть он шел в то утро
Не с поникшей головой.

Доносится стук, в дверях дядя Варга.

— Ради всего святого, господин доктор, уже три часа. Вы весь дом поднимете своим блеянием!

— Ладно, ладно, Дани, должен же я научить сыновей, как надо за родину умирать.

— Это можно делать и днем, не так ли? За родину можно и днем умереть.

— Но это не терпит отлагательства, Дани, пойми. Время нас поджимает! — и с этим хватается за бока и сжимает себя, сжимает. Страшно смотреть.

— Я все понимаю, господин доктор, но они еще дети. Младенцы. Ложитесь-ка лучше спать, как подобает приличному человеку.

— Спать?! — наш отец сопит, мы вытягиваемся, готовые умереть за родину любой смертью, лишь бы черт унес этого дядю Варгу, чтобы не видел нас в таком положении, а то завтра будет опять жалеть нас, а тетя Клотильда — с сочувственной миной гладить нас по головкам. А потом угостит трюфелями из своей шоколадной заначки.

— Бедные деточки! — и конфета во рту! Вот если бы найти способ получать трюфели без этих кошмарных ночных папочкиных сцен, если бы мы нашли решение, это была бы жизнь!

— Что мне делать в постели, Дани? Когда я ложусь, то все время вижу лицо дочурки, черные кудряшки и прекрасные голубые глазенки. Боже, Боже, мой Дани, что со мной будет? Как ты думаешь, она умерла от голода?

— Это исключено. Лилике кормила ее как положено, а младенец, которого мать кормит грудью, не может быть голоден. Ее Господь Бог забрал, а Господь просто так ничего не делает.

— Еще одну песню, дружище, и я ложусь.

— Спокойной ночи, господин доктор.

— Саранча! Собаки! Вперед, правоверные, запевай!

И мы грянули:

Янгроди маккорли гоузтудай
Онзебридж офтум тудай.

— Так готовы вы умереть за родину, или, может, я ошибаюсь?

— Готовы, Папочка, мы готовы. — Мы вот-вот заревем, потому как готовы-то мы готовы, но умирать все равно не хочется. Наш отец, напротив, опять веселеет.

— Вот и ладненько. И мы все встретимся с вашей сестренкой на небесах, или, может, я ошибаюсь?

— Нет. Да. Ой-ой. Встретимся.

Мой братишка стоит, прислонившись к ножке стола, и спит. Отец берет его на руки, проходит, шатаясь, по комнате — похоже, настоящий мадьяр не шатается только во время присяги — и кладет его на кровать рядом с Мамочкой. Я тоже забираюсь в кровать, Папочка, не раздеваясь, падает рядом со мной. Я надеюсь, что он обнимет меня, иногда такое случается, но вместо этого он напевает себе под нос «Родди МакКорли» и разговаривает с сестренкой, второй близняшкой, которой нет.

— О малышка моя курчавая, голубоглазая радость моя, я одену тебя в шелка, облачу я тебя в парчу, укутаю тебя бархатом, и пойдем мы с тобой в «Савой».

Отец умолкает, однако не спит, я слышу, что он не спит. За окном уже брезжит рассвет, когда я, наконец, засыпаю.

177

Хуже всего, когда вмешивается наша мать.

— Вы хотя бы невинных детишек в покое оставили!

Она сидит за кухонным столом и дрожит, ее влажные волосы свешиваются на лицо, лицо тоже мокрое.

— Да ложитесь вы. Как вам только не стыдно над невинными издеваться! — В таких случаях мы — невинные, в других никогда.

Она идет к нам и уговаривает нас лечь в постель.