Hassliebe

Она не понимала, как можно так жить? Утром заживо закопать в земле половину лагеря, расстрелять с балкона нескольких человек, зарезать позже кого-то, а сейчас сидеть и спокойно пить шнапс. Неужели это совершенно его не задевает? Неужели все эти люди не приходят к нему во снах? Неужели он не просыпается среди ночи от очередного кошмара, где ему снятся все убитые им и реки крови, в которых они утопают?

– Что нас ждёт? – тихо спросила Ида, пустым взглядом глядя куда-то перед собой.

– А сама ты как думаешь? – он повернул голову в ее сторону. Ида нервно сглотнула, вздрогнув. Хмыкнул, провел пальцами по ее щеке, оставив на ней слабый след из полузасохшей крови, дотронулся до волос, зарываясь пальцами в кудри. – Не бойся, для меня нет света в конце тоннеля меж твоих бёдер.

Внезапно Генрих схватился руками за ее острые коленки и взглянул в большие глаза девушки, с бесконечным страхом смотревшие на него. Вот что, что не так с ними обоими? Почему он ненавидит Иду так сильно, что готов убить ее самым зверским способом, лишь бы она никому больше не досталась, но не может сделать это? Почему он готов купаться в море из крови, лишь бы приблизиться к ней?

С тихим стоном он уронил голову ей в ноги, уткнувшись лицом в ее колени. Руки же его переместились и теперь с каким-то остервенением сжимали ткань платья на ее бедрах.

– Ида, – почти рычал он, вдыхая характерный кухонный запах из ее передника. – Ида…

Внезапно он почувствовал, как невесомо опустилась мягкая ладонь на его голову, и Ида начала осторожно успокаивающе дрожащей рукой поглаживать его по голове. Знала ли она, что она делала? Нет, это произошло как-то инстинктивно. Хотела ли она этого? Нет, но Ида чувствовала, что так надо.

– Что нас ждет? – Генрих переспросил ее вопрос, прижимаясь щекой к переднику. Пальцы все еще сжимали ткань где-то на бедрах, за которые он держался как за какой-то спасательный круг, все еще удерживающий его в реальности, не давая окончательно упасть в бездну безумия. – Ничего. Знаешь, откуда я это знаю? – он резко вскинул голову и взглянул ей в глаза; пальцы его впились в кожу и потянули девушку навстречу себе. – Потому что я целую твои горькие губы, твою кожу, и я чувствую вкус боли. Твое сердце, Ида, – кровоточащее сокровище, разбивающееся под напором горя и насилия, под тоннами боли. Если бы я попробовал его вкус… оно было бы тем же.

Ида, испуганно распахнув глаза, смотрела на мужчину, чувствуя, как немеет кожа под его пальцами. Ее поразило это внезапное излияние чувств от фон Оберштейна. Это явно не сулило ей ничего хорошего…

Где-то в ее голове мелькнула мысль, воспоминание о том, как она в Варшаве убеждала саму себя в том, как сильно ненавидит этого человека. Продолжала она убеждать себя в этом и все то время, пока находилась в лагере и когда была переселена в душный подвал. После расстрела половины ее барака прошло много дней, Генрих с маниакальным упором продолжал убивать всех неугодных ему, но Ида никак не могла забыть, каким взглядом он смотрел на нее тогда. Она знала, что все это самое настоящее безумие… Каждый день она твердила себе как мантру, что ненавидит фон Оберштейна, что есть миллион причин для этого, но сама не верила в свои же слова. И из-за этого лишь сильнее ненавидела саму себя.

– Твое сердце, Ида, – шептал мужчина, все больше и больше нависая над ней, – драгоценный камень, скрытый в крепости твоей кожи, и каждый хочет его украсть. Не позволь никому завладеть им! – остановился в нескольких сантиметрах от ее лица, хищно смотря на губы девушки. – Никому, слышишь! Кроме меня…

Он чуть дернулся вперед, будто бы намереваясь в очередь раз начать эту экзекуцию, целуя ее до изнеможения, до онемения в губах, иногда кусая ее за припухшие губы, но остановился, спокойно выдохнул и отстранился от нее. Вновь у него было то выражение лица, на котором не было ни единой эмоции, он снова стал самим собой. Схватил свою бутылку, поднялся и медленно пошел наверх, оставив Иду сидеть на лестнице, испуганно зажмурившись. На прощание бросил:

– Ида, нас ждет ничего… Мы с самого начала были обречены. В конце мы оба умрем. А конец, поверь мне, близок.

[1] Операция Эрнтефест (нем. праздник сбора урожая) – операция по уничтожению всех евреев на территории лагерей Майданек, Понятова и Травники. В общей сложности, по разным оценкам, было убито от 40 000 до 43 000 человек (из них в Майданеке 18 000).

Часть 4: The End.

Генрих стоял над столом и, держа в чуть трясущихся пальцах медленно тлеющую сигарету, смотрел в раскрытую перед ним папку. Листов в ней было много, но интересовал его только один, последний. Он провёл рукой по листу, пальцем помогая себе найти нужный номер в списке. Рядом со строчкой, где значился номер «91077», палец замер. Генрих непроизвольно затаил дыхание.

Номер: 91077. Дата: 19.07.44. Мертва.

Фон Оберштейн отошел от стола, упёрся в подоконник, закрыл глаза и, поднеся сигарету ко рту, крепко затянулся. Ида умерла два дня назад. Вместе с остальными сотнями безликих номеров. Что ж… Всё, как он и хотел.