HHhH

Генеральный комиссар, управлявший Белоруссией[212], пишет из Минска, что недоволен бесчинствами айнзатц-групп Гейдриха. Жалуется на то, что систематическая ликвидация евреев лишает его ценной рабочей силы, а кроме того, высказывает недовольство переселением евреев-орденоносцев, бывших военнослужащих, в минское гетто и требует освободить их. Комиссар отправляет Гейдриху список евреев, которых считает нужным освободить, обвиняя попутно айнзатцгруппы, убивающие всех кто под руку попадет, в неразборчивости. И получает такой ответ: «Давайте договоримся, что на третьем году войны даже у полиции и служб безопасности существуют более важные задачи, чем носиться с потребностями евреев, терять время на составление списков и отвлекать моих коллег от дел куда более срочных. Если я приказал провести расследование по лицам из вашего списка, то лишь для того, чтобы раз и навсегда доказать, изложив вам это в письменной форме: все подобные нападки лишены оснований. Сожалею, что через шесть с половиной лет после того, как были приняты Нюрнбергские расовые законы, мне еще приходится оправдывать своих подчиненных».

Что ж, по крайней мере, все сказано ясно и недвусмысленно.

146

«Зимней ночью на высоте шестисот метров в небе над Чехословакией гудел огромный самолет “галифакс”. Четыре его винта взбивали низкое кучевое облако, гоня его назад вдоль мокрых черных бортов самолета. Стоя в холодном фюзеляже, Ян Кубиш и Йозеф Габчик не отрываясь смотрели вниз — на свою родину — сквозь открытый выходной люк, формой напоминающий крышку гроба».

Так начинается роман Алана Берджесса «Семеро на рассвете»[213], опубликованный в 1960 году. Открываю и по первым же строчкам вижу, что Алан Берджесс написал совсем не такую книгу, какую хочу написать я. Не знаю, могли ли Габчик и Кубиш хоть что-нибудь разглядеть на родной земле темной декабрьской ночью с высоты в шестьсот метров, что же до крышки гроба, то мне бы хотелось насколько возможно избегать подобных — чересчур тяжелых — метафор.

«Машинально они проверили состояние своих парашютов. Через несколько минут им предстояло броситься вниз, сквозь тьму — к земле, что лежала под ними. Они должны были стать первыми парашютистами, вернувшимися в Чехословакию. Их миссия была так уникальна и опасна, как никакая из замышлявшихся до сих пор».

Я знаю все, что только можно знать, об этом полете. Я знаю, каким было снаряжение Габчика и Кубиша: складной нож, пистолет с двумя обоймами и двенадцатью патронами, капсула с цианистым калием, плитка шоколада, таблетки «мясного экстракта», бритвенные лезвия, фальшивые документы и чешские кроны. Я знаю, что на них была гражданская одежда, сшитая в Чехословакии. Я знаю, что во время полета они не разговаривали между собой — так было приказано — и что единственные слова, ими произнесенные и адресованные их товарищам-парашютистам, были «привет» и «удачи». Пусть то, с какой целью Габчика и Кубиша возвращают на родину, не разглашалось, хранилось в глубокой тайне, я знаю, что товарищи-парашютисты догадывались: их посылают в Чехословакию убить Гейдриха. Я знаю, что именно Габчик во время пути произвел самое лучшее впечатление на dispatcher — офицера, которому было поручено следить за порядком при выброске парашютистов. Я знаю, что перед самым вылетом им всем велели по-быстрому написать завещание. Я, конечно же, знаю, кто входил в две другие группы, летевшие вместе с Габчиком и Кубишем, равно как и то, с какими целями возвращались на родину они. В самолете было семеро парашютистов, и я знаю не только подлинные их имена, но и те, что были обозначены в фальшивых документах. Габчик и Кубиш, к примеру, превратились в Зденека Выскочила и Оту Навратила, а профессии, названные в их бумагах, были, соответственно, «слесарь» и «разнорабочий». Я знаю почти все, что только можно узнать об этом полете, и я отказываюсь писать такие фразы, как «Машинально они проверили состояние своих парашютов». Хотя они, разумеется, это сделали.