Homo ludens

Папа что-то приготовил, купил вина. Мы пришли, сели за стол. Папа разливает вино и говорит: ну, за что пьем? Зяма молчит. Обычно за столом говорит не переставая, а тут сник. Папа говорит: ну хорошо, выпьем за знакомство. Еще полчаса, еще наливает. За что пьем? Зяма молчит. Весь вечер – наливают, пьют, а он молчит. Наконец, папа еще раз разливает и говорит: я уж не знаю, за что и пить-то. Тут, наконец, Зяма берет себя в руки и выдавливает из себя:

– Николай Иванович, я прошу руки вашей дочери.

– Какая неожиданность! – говорит папа не очень убедительным тоном. – Ну что же, дети, будьте счастливы.

Вадик потом спрашивал, как относились и те и другие родители к нашему русско-еврейскому браку. Единственное, что я знаю, – у Зямы был разговор с Муней, младшей сестрой Иты Израилевны. Муня ему сказала:

– Ты не должен на ней жениться, рано или поздно она назовет тебя жидом.

Я, естественно, ничего подобного ему не говорила, тем более что я и слова такого тогда не знала. А потом, когда мы уже познакомились, у нас с Муней да и со всей Зяминой семьей были прекрасные отношения. Муня говорила, что лучше человека, чем мой отец, она не знает, особенно после того, как он, рискуя служебным положением, сумел вывезти всю еврейскую часть семьи в эвакуацию. Что касается моих родителей, они Зяму необыкновенно любили. Не знаю, может быть в душе им и хотелось, чтобы продолжение семьи было более близким и родственным, но они никогда этого не показывали. Когда в 1948 году у него был этот роман с учительницей из Ярославля, а потом тяжелая депрессия и я собралась от него уходить, моя глубоко верующая мама сказала:

– Доченька, как же можно бросить больного человека!

Свадьба наша была 15 марта 1941 года. Уже шла Вторая мировая война, но нас она как-то не коснулась. Нас коснулся отвратительный братский союз с Гитлером. Это было в 1939 году, а до этого мы сочувствовали Франции, нам казалось, что английские войска где-то неподалеку, была какая-то надежда. Нацизм ничего кроме отвращения не вызывал.

По поводу этого пакта с Гитлером люди по большей части недоумевали и не понимали. Но молча. У нас были свои проблемы, 1937 год, людей арестовывали. А еще надо было готовиться к экзаменам – не только за пятый курс, а за все пять лет. Весь русский язык – современный русский язык, его нам читал профессор Ушаков, автор «Словаря Ушакова», старославянский язык, историю русского литературного языка, потом диалекты. Все это надо было повторить и сдать на экзамене. На столе лежат билеты, там три вопроса из разных сфер. Русскую литературу надо было знать от «Слова о полку Игореве» до, скажем, Константина Симонова. Естественно, Пушкин, Лермонтов, Некрасов – все это надо было держать в голове, а когда отвечаешь – цитаты по памяти. Сейчас, когда я плохо сплю, вспоминаю цитаты. Могу прочесть наизусть сон Татьяны или «Дар напрасный, дар случайный…».

Две недели сидели дома безвыходно. Бедная Ита Израилевна готовила нам обеды. Мы вставали рано утром, сразу за свои учебники, тетради, потом друг другу рассказывали. Спали очень мало. Двадцать первого июня, в субботу, пошли сдавать. Сдали все очень хорошо, пришли счастливые домой, рано легли спать. Зямины родители нас не будили, с утра уехали на дачу отдохнуть, они тоже мучились с нами эти две недели. Часов в двенадцать звонки и стук в дверь. С трудом просыпаемся. Стук усиливается. Я в ночной рубашке, накинула халат и бегу открывать. Там стоит Зямин брат Борис:

– Что вы спите, что вы спите, идиоты!

– Что случилось?

– Вы не знаете? Война! Какое счастье, война! Мы с Гитлером будем воевать, с фашистами. Мы им дадим!

Война. Самуил Лазаревич эвакуировался с военно-морской школой, где он преподавал русский язык и литературу, то ли в Коломну, то ли в Калугу, не помню. Зяма, у которого после эпизода 1938 года был белый билет, копал окопы под Ельней вместе с Давидом Самойловым, у которого тоже был белый билет. Я окончила курсы медсестер и дежурила в метро на учебных тревогах. В квартире оставались только мы с Итой Израилевной. А на пятом этаже второго корпуса – Мира, жена Бориса, на седьмом месяце беременности.

В этот момент моего папу назначают начальником эшелона, вывозящего в эвакуацию всех детей Наркомата совхозов – детский сад, пионерлагерь и всех остальных детей. Я поехала к нему, а он говорит мне решительным тоном, каким он никогда со мной не разговаривал: собирайся, ты поедешь с нами. Я говорю: папа, как же я уеду без Зямы? А он: ты оставишь ему письмо, я дам адрес, я знаю, куда мы едем. Мы с Зямой к этому времени оба уже получили назначение в Саратовский университет преподавать русский язык. Я говорю: как же я могу ехать в эвакуацию, у меня назначение в Саратов. А он: я тебя здесь не оставлю. Он, видимо, слышал уже, что делается на оккупированных территориях, с начала войны уже прошло двадцать дней.

Я возвращаюсь домой и спрашиваю Иту Израилевну, что же мне делать. А она:

– Папа правильно говорит, тебе надо ехать. Но у меня к тебе просьба: поговори с папой, не возьмет ли он меня с Мирой, она не может остаться в Москве в таком положении.