i 77717a20ea2cf885

  - Такой не броньку носить, - продолжает он, - а сарафаны да платья, да платки узорчатые, да пряниками её кормить. А ей вместо пряника - засапожник. Да ещё учить, как с ним работать. Страшно?

  - Страшно, - признаюсь.

  - Все боятся. И стыдного в этом нет. Только одни хорохорятся да на рожон лезут, тем сразу рога отшибают. А видел я вроде тебя, - он вертит чашку, в его лапищах та смотрится напёрстком. - Баб, правда, не было. Но вьюноши встречались, да и мужи твоих лет, сами хлипкие на вид, пальцем ткнёшь - уже помирают. Ну, думаешь, хорошо, если быстро такой отмучается...

  - И что? - мне кажется, что разговор ведётся не просто так.

  - И то. Кого-то... - он делает выразительный жест большим пальцем по горлу, - а кто-то, глядишь, и выжил. И откуда чего берётся! Брыкается, так за жизнь свою боится, что со страху-то и жив остаётся. Так что, лапушка, бояться можно. Главное при этом - головы не терять.

  Я молчу.

  - Смотрю на тебя и думаю, что ты из тех, слабеньких, да удаленьких. Вроде и вежлива, и терпелива, а стержень в тебе есть. Давеча могла спокойно в дому отсидеться, так нет, за мной побежала, за парня новенького просить. Семеро мужиков во дворе, небось, как-нибудь сами управились бы. Почему не ушла, не спряталась?

   Угибаюсь к чашке.

  - Я ведь неспроста тебе его показал, - говорит Васюта, - чтоб ты видела, как он уходит. Ты это помни, даже если худо совсем придётся. Умирать страшно, больно, но ты потом дома окажешься.

  А мне вспоминаются слова Галы: "Я свой Сороковник прошла. Потому что умереть хотела". Изящная, тонкая, хрупкая. Несгибаемая. Пёрла на рожон, а ведь, поди, тряслась, как и я.

  - Дома окажусь...А Финал? - спохватываюсь. - В Финале уж... навсегда.

  Не могу сказать "погибну".

  - А до Финала ты, Ванечка, совсем другой дойдёшь, - спокойно говорит Васюта. - Ты и так уже другая. С каждым квестом человек сильнее становится.

  Я... как-то не чувствую себя другой. Вздыхаю. Делаю глоток - и чай растекается огнём по жилам, изгоняя остатки ночного кошмара.

  - У тебя в семье воевал кто-нибудь? - неожиданно спрашивает Васюта.

  - Деды

  - Оба живые пришли?

  - Оба. Правда, один без руки, другой без лёгкого, но вернулись

  - Видишь, вернулись. Сказывала Гала о вашей войне. Думаешь, там легче было? Четыре-то года?

  Задумавшись, я отставляю чашку.

  "...Самое страшное, что я видел в жизни - чёрное солнце над Днепром. Два дня Днепр кровью тёк."

  Это дед Павел, мамин отец. Мать кое-что записала из его рассказов. До моего рождения он не дожил.

  "...И вот волочёт меня эта медсестра-пигалица, а у меня рука на одних сухожилиях болтается, мешает меня тащить. Так она эту руку зубами отгрызла, нож-то потеряла".

  Второй дед Павел, папин отец. Его я немного помню.

  Люди четыре года под смертью ходили, в глаза ей глядели и - переглядели. Им - не как мне было. Хуже. И не только себя защищали, а тех, кто за их спинами оставался. Четыре года. У меня - всего лишь Сороковник. Фигня какая.

  - Молодец, - говорит Васюта и, перегнувшись через стол, осторожно пожимает мне свободную руку. - Думай. Всегда помни, чьих ты есть, предков не позорь. Всегда иди до конца, до точки.

  - Ох, - я нервно вцепляюсь в волосы. - Васюта, я вот ещё что спрошу. Ты почему сейчас так быстро появился? Не подумай, что я на что-то намекаю, но ты будто дежурил за дверью с этим полотенцем, дожидался...

  И сбиваюсь от смущения.

  - В первую ночь всех скручивает. Морок это, Ваня, Миром на тебя напущенный. Одной тебе хуже было бы, потому и ждал, чтобы подойти. - Он встаёт, огромный... надёжный. И я снова чувствую себе маленькой девочкой. - Неделя впереди спокойная, живи себе, приглядывайся. Многому успеешь научиться.

  - За неделю-то? - Что-то мне последнее весьма сомнительно.

  Васюта вручает мне свечу в литом тяжёлом подсвечнике.

  - Со светом посиди. Здесь время другое, Ванечка, иногда день за год покажется, а уж неделя-то... Научишься.

  ***

  Раннее утро встречает меня привычно: когтистой Нориной лапой. И кое-чем новым - незнакомыми звуками во дворе. Я прислушиваюсь: как будто тяжёлый предмет тюкается в деревяшку. Негромко звучат два голоса.

  Кому ж тут быть, как не дядьке с племянником! Видно, те самые уроки, о которых Ян упоминал. Подбегаю к окну.

  Первое, что вижу в отдалении - Васютину спину. Её невозможно не увидеть, она так и притягивает взор. Вот он отвёл руку с копьём назад, над лопатками перекатились тугие комки мышц, другая рука пошла противовесом, корпус слегка откинулся... Копьё, сперва единое с рукой, срывается вперёд и со стуком вонзается в деревянный щит. Муромец, не торопясь, подходит, высвобождает оружие, возвращается. Я спехом отстраняюсь от окна: заметит - ещё решит, что подглядываю. А перед глазами устойчивая картинка: монолиты грудных мышц, плечи - на каждое можно запросто такую, как я, усадить, могучие руки, перевитые жилами, шея, как у быка. Ух, какая шея...

  Вот в такую вцепиться бы, повиснуть и не отпускать. Носи!

  И это тот самый Васюта, что мне полночи сопли утирал?