И. А. Гончаров

Изумительная женственность, мягкость и чуткость сочетаются в Ольге с сильным характером и волей. Ольга живет напряженной духовной жизнью. Ее ничем не довольный ум «требует ежедневно насущного хлеба… душа ее не умолкает, все просит опыта и жизни». В деятельности Штольца она не видит идеала, который был бы созвучен ее стремлениям и мечтам. Штольц окружил ее довольством и комфортом. Но атмосфера безмятежного счастья тяготит Ольгу. «Мне грустно бывает иногда, — говорит она. — Все тянет куда-то еще, я делаюсь ничем недовольна». С каждым днем эта неудовлетворенность в ней усиливается и заставляет ее глубоко задумываться о своей участи. «…Ее смущала эта тишина жизни, ее остановка на минутах счастья… Но как она ни старалась сбыть с души эти мгновенья периодического оцепенения, сна души… настанет… смущение, боязнь, томление, какая-то глухая грусть, послышатся какие-то смутные, туманные вопросы в беспокойной голове». Ольга говорит: «Мне нужно чего-то еще, а чего — не знаю». Она требует «новых, небывалых явлений, заглядывает дальше вперед».

Эти порывы, эти душевные тревоги и поиски Ольги пугают Штольца. Ограниченный и самодовольный, он не понимает их истинных причин. Он пытается успокоить Ольгу, убедить ее в том, что это «общий недуг человечества» и что с этим надо примириться. «Мы не титаны с тобой… Мы не пойдем с Манфредами и Фаустами на дерзкую борьбу с мятежными вопросами, — говорит он Ольге, — не примем их вызова, склоним головы и смиренно переживем трудную минуту, и опять потом улыбнется жизнь, счастье…»

Ольга отвергает этот совет, ничем не отличающийся от обломовского. Она не может, как Лизавета Александровна Адуева, покориться судьбе, страдать, «смиренно склонить голову». Ольга жаждет деятельности и готова на борьбу. И это естественно, так как настало другое время, многое изменилось в России, и близок тот момент, когда «все вот-вот переворотится». Добролюбов указывал, что Ольга Ильинская способнее, нежели Штольц, к настоящему подвигу, что она «ближе его стоит к нашей молодой жизни», что она представляет «высший идеал, какой только может теперь русский художник вызвать из теперешней русской жизни».

Мы видим, что у Ольги и Штольца — разные пути в жизни, и что разрыв между ними неизбежен. Правда, Гончаров только наметил этот конфликт в романе и не довел его до своего естественного конца. «…Она оставит и Штольца, — писал Добролюбов, — ежели перестанет верить в него. А это случится, ежели вопросы и сомнения не перестанут мучить ее, а он будет продолжать ей советы — принимать их, как новую стихию жизни, и склонить голову. Обломовщина хорошо ей знакома, она сумеет различить ее во всех видах, под всеми масками, и всегда найдет в себе столько сил, чтобы произнести над нею суд беспощадный…» «От нее, — замечал критик, — можно ожидать слова, которое сожжет и развеет обломовщину…» (курсив мой. — А. Р.).

Роман «Обломов» отличается не только богатством заключенного в нем содержания, но и поистине современной художественной формой. «Огромная идея автора во всем величии своей простоты улеглась в соответствующую ей рамку, — говорится в одной из статей Писарева. — По этой идее построен весь план романа, построен так обдуманно, что в нем нет ни одной случайности, ни одного вводного лица, ни одной лишней подробности… В романе г. Гончарова внутренняя жизнь действующих лиц открыта перед глазами читателя; нет путаницы внешних событий, нет придуманных и рассчитанных эффектов, и потому анализ автора не теряет своей отчетливости и спокойной проницательности. Идея не дробится в сплетении разнообразных происшествии: она стройно и просто развивается сама из себя, проводится до конца и до конца поддерживает собою весь интерес, без помощи посторонних, побочных вводных обстоятельств… Редкий роман обнаруживал в своем авторе такую силу анализа…»[154] Это, безусловно, очень тонкая и верная оценка основных особенностей и качеств, стиля и композиции гончаровского романа.

Писатель действительно вложил много творческих сил в работу над архитектоникой романа, в то, чтобы добиться «полноты и оконченности целого здания». И в его воображении возникла такая картина:

«Мне явился как будто целый большой город, и зритель поставлен так, что обозревает его весь и смотрит, где начало, середина, отвечают ли предместия целому, где расположены башни и сады, а не вникает, камень или кирпич служили материалом, гладки ли кровли, фигурны ли окна etc, etc».

«Обломов» написан прекрасным художественным языком — он красочен, но и изумительно прост, ясен. Вначале эта простота смущала даже самого художника, во потом сомнения у него отпали. «Меня, — замечал романист, — перестала пугать мысль, что я слишком прост в речи, что не умею говорить по-тургеневски… Я видел, что дело не в стиле у меня…»

* * *