И ад следовал за ним

Я положил голову на руль, и в вымученное воображение пришел добрый человек с бородой, похлопал меня по плечу и успокоил — похож он был немного на Зевса, немного на Льва Толстого. О Алекс! Что творится в твоей голове? Тебе ли травиться опиумом для народа? Представь округленные глаза Мани и упавшую на паркет челюсть Челюсти?! Еще скажи, что ты не согласен с князем Владимиром и никогда не позволил бы сбрасы­вать Перуна в воды Днепра! Кто ты вообще такой? Мусульманин? Язычник? Христианин? Оставьте, леди и джентльмены, не вешайте ярлыки, я просто очень устал и хочу спать. Хорошо бы немного «гленливета», но тут пьют зловонную араку и даже дезинфицируют ею воду перед тем, как хлебнуть из арыка.

Постепенно я отдышался и по дороге в отель задействовал экстренный вызов, пере­данный мне Челюстью.

На следующий день с газетой «Таймс» — в кармане (заголовком наружу) и в темном галстуке в белую крапинку (опознавательный признак) я прохаживал­ся около кинотеатра «Бронзовый жук».

Мой контакт оказался оплывшим потным дядей, страдающим одышкой,— после об­мена паролями мы двинулись по улице сквозь толпы арабов. Мой визави сопел и посмат­ривал на меня с явным неудовольствием.

— Буду краток,— начал я.— Вы можете помочь мне с установкой одного человека?

Дядя подергался в своем парусиновом пиджаке (ему бы сейчас еще соломенную шляпу и в дачный поселок Грачи, что по Беломекленбургской дороге) и на секунду заду­мался.

— Я должен запросить Центр,— родил он мышь.

— Зачем? Это же простое дело!

— Мы должны иметь санкцию Центра…

Черт побери, бюрократия проела Монастырь, как моль: все страховались и пере­страховывались, координировали и утрясали, стыковали и расстыковывали! Какая тут работа? Муть, а не работа!

— Но если Центр даст санкцию, вы сможете осуществить установку в два–три дня? — Я еле сдерживал ярость.

— Боюсь, что нет,— ответствовал пиджак,— наши возможности сейчас серьезно ослаблены…

— Так какого черта вы мне морочите голову Центром?! Сказали бы прямо! — Под­вешивать таких нужно за одно место.

— Вы голос на меня не повышайте, я вам не подчиняюсь!

— Если бы вы мне подчинялись…— Я плюнул в стену (хорошо, что не прямо в рожу пиджака), повернулся и ушел в никуда,— пусть не подчиняется, очковтиратель, пусть воз­мущается и строчит на меня кляузу! Вот и вся цена помощи Центра, горите вы все синим пламенем!

В тот же вечер я позвонил очкастой Матильде.

— Извините, мадемуазель, это тот человек, которого вы угощали прекрасным кофе…

— Кстати, вы забыли представиться…

— Петро Вуколич, или просто Пьер. Вы свободны завтра вечером? Не могли бы поужинать со мной?

— С удовольствием. В какое время?

— Вас устроит девять часов? Это не поздно?

— Каир в это время только начинает жить! — В этом я не сомневался, уже в печен­ках у ме­ня сидели эти гудящие толпы здоровенных мужиков, наводнявшие улицы с наступлением темно­ты.

На следующий вечер ровно в девять я уже раскрывал дверцы «фиата» перед Ма­тильдой (она же Грета Дормье), выглядевшей вполне съедобно в отлично сшитом белом костюме.

— Честно говоря, меня очень удивило, что вы из Югославии, Пьер. Где вы выучили французский? Я думала, что вы англичанин.

— Уже после войны наша семья оказалась за границей.— Я вздохнул.— Пришлось мыкаться по свету. Сейчас я живу в Англии, вы угадали…

— Меня всегда интересовали славянские языки…— сказала она, и я напрягся: толь­ко еще не хватало, чтобы она кумекала по–сербски! — Между прочим, вчера вечером я видела Смита. Он уезжал по делам в Александрию. Я сказала ему, что его разыскивает один симпатичный джентльмен.

— Благодарю вас, сегодня же ему позвоню.— Я старался говорить как можно не­брежнее, хотя так и подмывало послать ей последнее «адье» и взлететь одним махом на этаж мистера Смита.

Ресторан для ублажения француженки я подобрал шикарный, словно заживо вы­нутый из славных колониальных времен, когда людоеды–цивилизаторы, славно поэкс­плуатировав днем несчастных феллахов, вечерами прожигали богатства в смешениях ба­рокко и рококо: мраморные колонны и бронзовые канделябры на стенах, хрустальные люстры и персидские ковры, подлинники Буше (сплошные розовые спины и наоборот), юные арабки на сцене, распространявшие щекочущие запахи миррового масла и мускуса, лишь в черных чулках с красными подвязками, танцующие в компании двух слонят в попонах с бриллиантами. Целый час на нас обрушивались блеск и нищета куртизанок, звон бубнов, завывание труб и страстные придыхания. В самом финале, ко­гда танец превратился в смерч и экстаз достиг апогея, юная арабка сорвала красную подвязку и швырнула, раздувая ноздри, в зал. Хотела она этого или нет, но ветер Судьбы отнес бесценный дар на столик, где рядом с удивленными очками белел прославленный пробор. Зал посмотрел на меня с завистью, я же послал красавице воздушный поцелуй и заткнул ароматную подвязку в верхний карман пиджака, мысленно уложив туда и трепещущую амазонку.

— Где вы остановились, Пьер? — неожиданно спросила меня Матильда.

— В «Шератоне».

— И сколько дней вы пробудете в Каире?