И ад следовал за ним

— Разве я вам не говорил? Несколько дней.— Этот вопрос Матильда задавала вто­рой раз, и от него попахивало старинной проверочной методой, рассчитанной на забыв­чивость, ибо, как известно, чтобы лгать, надо иметь хорошую память.

В зале сидели одни арабы, но в дальнем углу я заметил европейца, уткнувшегося в газету, читал он ее слишком увлеченно, словно сводку с боев во время войны. Краем гла­за (боковое зрение Алекса вполне покрывало полкабака) я видел, что, когда я отворачи­вал лицо, он высовывался из–за газеты и смотрел в мою сторону, вскоре он исчез, нет, не лежала моя душа сегодня к делам, мутноватые звезды светили с неба, расспросы Ма­тильды нервировали, и все шло неладно, в таких случаях лучше сматы­вать удочки. Не была ли подвязка предупредительным знаком Свыше? Верил я в предчувствия и приме­ты, старался переносить дела на другой день, если дорогу мне перебегали черные кошки: и если бы по Лондону вдруг забродили бабы с пустыми ведрами, не высунул бы и носу из дома, лети трын–травой весь шпионаж!

— Вы чем–то расстроены?[35] — участливо спросила Матильда.

— Нет, нет! Вам показалось. Прекрасное представление, правда? — Я вынул под­вязку и от растерянности понюхал ее, выглядело это идиотски, и Матильда не смогла удержать улыбки.

— Интересно, чем она пахнет?

— Мирровым маслом. Помните, в Библии: «Целуй меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина!»

— Странно… Я слышала такой романс… кажется, мекленбургский. Или я ошиба­юсь? — Словно иглу в сердце вонзила мерзкая баба, действительно романс, и пел его Челюсть с придыханием, стоя на одном колене перед Большой Землей.

— Нет, это из библии!

— В Библии это так: «О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста: о, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов и мирра…»

Получил по носу прощелыга Алекс, и очень элегантно, но откуда она знает этот романс? Не попал ли я неожиданно для себя в новую опасную ситуацию? Может, вообще меня со всех сторон окружают американские агенты, ведущие проверку? Опасения зашевелились во мне, словно змеи вылезли из гадючника.

— Ваше здоровье! — Я поднял свой бокал.

— Желаю вам успеха! — любезно отозвалась Ма­тильда.

В течение нашей светской беседы мне удалось выяснить, что француженка прие­хала сюда из Парижа, живет на проценты с капитала, но занимается дома переводами с чешского и польского языков, изученных в Сорбонне,— никаких интересных зацепок от этой рыбы в очках, одна тягомотина.

Она почти не пила шампанское, я выдул бутылку один (почему я сразу не заказал себе виски? шипучие вина только надувают меня нервностью!) и зачем–то заказал вторую, снова воздержавшись от виски,— типичный Алекс, мечущийся над грохочущей бездной.

Наконец этот зануднейший вечер подошел к концу, и я довез веселую Матильду до дома.

— Может быть, зайдем выпить кофе?

Перед вожделенным рандеву я надеялся на такое приглашение: плескался в ванне с ароматической солью, натирал себя лосьоном «ронхилл» (бей в барабан и не бойся беды, и маркитантку целуй вольней!) и завершил приготовления, сунув в карман пачку шикарных, антрацитового цвета презервативов «Черный Джек».

Но тоска и недобрые предчувствия грызли душу, из головы не вылезал скользкий тип с газетой (проверяясь, в зеркальце машины я не видел ничего, кроме горящих фар), и этот романс… «лобзай меня.. ».

— Немного поздновато…— попытался уклониться я.

— Что вы! — Она вдруг прильнула ко мне и поцеловала в щеку.— По чашке кофе, и я покажу вам свою библиотеку.

Рыцарское самолюбие Алекса не выдержало столь сурового испытания, и, прове­рив, на месте ли «Черный Джек», я поплелся за нею, словно на свою собственную казнь. На лестнице пахло подгоревши­ми шашлыками, лифт не работал, и мы пешком поднялись к двери Матильды.

— Жаль, что я не знаю сербского,— щебетала она, открывая замок,— говорят, у вас очень интересная литература…

Я перешагнул порог, чьи–то крепкие клешни сдавили мне голову и горло и, почти расплющив нос, прижали к лицу влажную вонючую тряпку.

Сознание мгновенно покинуло меня.

ГЛАВА ШЕСТАЯ или беседы о жизни и смерти между Фаустом и Мефистофелем за бутылкой рядового «Джонни Уокера», купленные на последние деньги обольстительной Маргаритой