И Бог ночует между строк. Вячеслав Всеволодович Иванов в фильме Елены Якович

Небольшое отступление. Однажды я тонул в Енисее. Я был руководителем организованной мною экспедиции по изучению загадочного языка и культуры кетов — народа, который продолжает жить в Сибири, хотя их осталась сейчас уже тысяча человек. Народ отличался тем, что даже и при советской власти у них оставались шаманы. Шаманы бывают очень хорошие — они помогают людям, и бывают совсем плохие — черные шаманы. Я узнал о том, что один молодой черный шаман живет уединенно с женой на острове на Енисее, и собрался со своей экспедицией его посетить. Нас высадили матросы с туристического судна, которое шло по Енисею, по их расписанию мы добрались туда около полуночи, то есть в глубокой тьме. Матросы ошиблись: они забыли отвязать нашу лодку, и когда пароход заработал, лодка перевернулась. Я оказался в воде. Надо мной днище этой лодки — оно огромное. В этих местах на лодках перевозят скот, лошадь помещается. Ну, большинство моих товарищей всплыли по бокам лодки, а мне вот «повезло» — я всплыл в самом центре, под ней. Спастись было мало шансов, на мне был костюм, непроницаемый для мошкары, которая может просто съесть в тех местах, тяжелые сапоги и рюкзак за спиной с разными записками об этом языке и культуре. Записки сохранились, расплылись чернила, но можно восстановить. И, представьте себе, каким-то образом я, шаря одной рукой по дну лодки, чтобы понять, в какую сторону надо двигаться, а другой рукой как-то себя поддерживая, все-таки выплыл. А наутро был у этого черного шамана и спросил его: «Скажите, зачем вы пытаетесь загубить людей? Многие мне рассказывали, что вы мешаете выздороветь больным и, когда женщина рожает, вы в соседней комнате ворожите, чтобы неудачно прошли роды. Почему вы это делаете?» В это время уже были полеты в космос, 1962 год. Он говорит: «Вы же знаете, там очень холодно, наверху, и жена бога Еся, Хоседэм, не учла этого, вышла на мороз, вывела сына и не надела рукавички. Он отморозил руки. И бог так прогневался, что развелся с ней, сбросил ее вниз. На земле она живет у острова Диксон, где Енисей впадает в Северный Ледовитый океан. Питается она душами только что умерших людей. Поэтому наша задача, черных шаманов, каждый день ей доставлять пищу». На полном серьезе он все это мне объяснял, хотя его попытка меня утопить все-таки не удалась. Но почти удалась.

Мне, как и Лотману, как и другим, кто был в Тартуской школе, хотелось понять, что мы можем сказать о современном искусстве глазами науки или что можем сказать о современной науке глазами искусства. Я именно в этой связи хочу упомянуть о Пастернаке.

Это последний наш серьезный разговор с ним. Хотя мы соседи забор в забор, но у Пастернака никаких телефонов никогда не было, поэтому между нашими дачами связь осуществлялась с помощью переписки. И вот в один из дней апреля 1960 года я получаю от него записку, его младший сын мне приносит. «Кома, если у вас есть время, зайдите ко мне, я вас не задержу». Я очень удивился, потому что Пастернак по утрам занимался своей литературной работой и не делал просто никаких исключений, отсылал всех, кто к нему приходил. Я понял: что-то случилось, пошел. Случилось грустное. Я поднялся к нему на второй этаж этой большой дачи. Он лежал на диване, которого раньше не было, это рабочий кабинет наверху. Он мне сказал, что заболел, давно чувствует боли, но никому и даже родным не говорил, потому что боялся, что ему не дадут окончить пьесу «Слепая красавица», которую он хотел дописать. Но дописал только часть. Дает мне рукопись, просит, чтобы я ее занес для перепечатки Ольге Всеволодовне Ивинской. Он говорит, что поскольку знает, что тяжело болен и ничего не сулит хорошего ему будущее, он должен выполнить определенные вещи, которые задумал. К этим вещам относится разговор со мной о науке и искусстве. Имеется в виду его собственное искусство. Он очень озабочен таким вопросом: в какой мере то, чем он занят, его стихи и его проза (он уже получил свою Нобелевскую премию за «Живаго»), — в какой мере они связаны вообще с культурой века. Насколько современное искусство и то, что сам Пастернак делает, можно понять как нечто связующее науку и искусство? Да, можно. Знаете, Пастернак всю жизнь занимался философией, он учился в Германии у философов марбургской неокантианской школы. Он сам пришел к выводу, что какой-то общий принцип лежит в основе всех его работ в искусстве, в поэзии, в прозе и в современной научной картине мира. Он считал, что мы не видим, не понимаем, не знаем, принципиально не знаем то, что можно назвать действительностью или реальностью. Нам этот внешний мир недоступен. Он от нас закрыт. Но он от нас закрыт занавесом, а этот занавес колышется, колеблется. И на самом деле то общее, что есть у искусства XX века с наукой XX века, — это колыхание занавеса.

В искусстве это импрессионизм, разные формы современной живописи, то есть образное описание того, как смещается, искажается реальность. Она есть, но мы видим не ее. Мы видим смещение, искажение, которое мы сами вносим…