И больше никаких парадов

Тот тоже мучился бессонницей и, подобно собеседнику, был не без придури в голове. К тому же, будучи валлийцем из какой-то забытой Богом горной долины, почти не говорил по-английски. У него были растрепанные волосы, напоминавшие шевелюру дикаря с берегов Карибского моря, и обиженные, выпученные глаза. Поскольку когда-то он был шахтером, сидеть на корточках ему было гораздо удобнее, нежели на стуле. Его неразборчивый голос лился, будто плач, время от времени из него испугом выбивалась понятная фраза.

Это причиняло беспокойство, но выглядело совершенно нормальным. Больше года назад, когда шестой батальон Гламорганширского полка разметало в клочья германским бризантным зарядом, он буквально слетел с катушек. А до этого, оказывается, служил там в роте, которой командовал МакКекни. В беседе офицера с рядовым, состоявшем когда-то во взводе или роте под его командованием, не было ничего такого, особенно во время их первой встречи после долгой разлуки, вызванной ранением того или другого. А этого субчика, то ли Джонса, то ли Эванса, МакКекни впервые повстречал в одиннадцать вечера – два с половиной часа назад. И вот теперь они неспешно вели разговор при свете единственной свечи, воткнутой в пузатую бутылку: ординарец – сидя на корточках у изголовья офицера, а тот, уже облаченный в пижаму, растянувшись на подушках не в самой удобной позе, потому как часть его тела свешивалась с кровати, широко раскинув в стороны руки, позевывая и время от времени задавая очередной вопрос: «А что стало с ротным сержант-майором Хойтом?» Они вполне могли проболтать так до половины четвертого.

Беда лишь в том, что джентльмену, жаждавшему подробно разобраться в отношениях с женой, это создавало проблемы.

Пока докторский ординарец не прервал ход его мыслей пугающим упоминанием о Ноль-девять Моргане, Титженс в своих выводах успел додуматься только до одного: что леди, миссис Титженс, вне всяких сомнений, была шлюхой, в то время как сам он, столь же уверенно и без всяких оговорок, физически хранил верность ей и их брачным узам. А раз так, то с точки зрения закона он всецело был в своем праве. В то же время это обстоятельство в глазах Кристофера почти ничего не значило и весило не больше паутины. Ведь даже после распоследних, своенравных измен жены он приютил ее под крышей собственного дома и прикрыл своим именем. А она годами жила рядом с ним, явно не понимая его и ненавидя. Но при этом, конечно же, в условиях полной безгрешности. А потом, в блеклые и печальные предрассветные часы, перед тем как Титженс опять уехал во Францию, засвидетельствовала всю свою безумную мстительную страсть к его персоне. Во всяком случае, страсть физическую.

Ну хорошо, допустим, то действительно были времена невообразимых, мимолетных страстей. Однако даже в периоды наибольшего спокойствия мужчине не стоит ожидать, что женщина, живущая с ним, хозяйка дома и мать его наследника, не станет предъявлять ему тех или иных претензий. Спали они порознь. Но разве постоянное соперничество в уме не может должным образом наделить человека правом на соперничество плотское? Такое вполне возможно. А если так, то…

Что в глазах Господа рушит единство? До этого самого дня Титженс, вполне естественно, полагал, что их союз, словно ахиллово сухожилие, подрубил звонкий голос Сильвии, когда она на рассвете произнесла слово «Паддингтон», указав шоферу, куда ехать… Он пытался со всей тщательностью прокрутить в голове каждую подробность их последнего разговора в тускло освещенной гостиной, когда жена сидела в ее противоположном углу, напоминая собой лишь белое, светящееся пятно…

В тот день они расстались окончательно и бесповоротно. Он уехал во Францию, она в монастырь неподалеку от Беркенхеда, куда следовало отправляться из Паддингтона. Ну что же, расстались – так расстались. И это, вполне естественно, предоставило ему свободу действий в отношении той девушки!