И будут люди

Позже Татьяна поняла, что «мериками» дед называл американцев. А тогда, слушая деда, думала, что разговор идет о чертях, которые живут на «Капказе»: нарыли они там себе нор да и сидят в них, подстерегая честных людей.

Больше всех захвачен рассказом старика брат Федор. Черные цыганские глаза его ярко светятся, горят, губы от нетерпения подергиваются.

— Вот я вырасту, тоже по свету пойду, — хвастает он. — Только я, дедушка, пешком ходить не стану. Я на коне буду ездить!

— Где же ты, Федько, коня себе возьмешь? — интересуется дед.

— Украду!

— Вот молодец! Сразу видно, что добрый казачина растет. — Дед гладит непокорные смоляные волосы на голове внука, и не разберешь — шутит он или говорит серьезно?

У Федька «дедова кровь», о том знают все. Сестры — светловолосые, с мягкими чертами лица, с ласковыми глазами, похожи на отца; Федько же словно чертенок: смуглый, горячий, несдержанный в движениях, рассердится — так искры глазами и сыплет. И если отец никогда и пальцем не тронул дочек, то сын не раз доводил его до греха.

Впервые отец очень крепко побил его, когда Федьку шел восьмой год. Прибежал сосед, постучал в дверь:

— Батюшка, идите спасайте своего малого!

Отец как лежал на диване в подштанниках, так и выскочил во двор.

— Что с ним?

— Да прибежали с Хорола мои, говорят, что Федько с цыганами связался, уходить с ними собирается!

Отец одевался уже на улице, на бегу. Длинные полы рясы хлопали, хлестали по ногам, когда он бежал, забыв про сан, и богомольные прохожие шарахались, испуганные непривычным видом батюшки.

Цыганский табор раскинул живописные шатры на утоптанном лугу по-над речкой. Шум и крик, хохот веселой толпы горожан, что сошлись на бесплатное представление, окружив юрких, как бесенята, ободранных цыганят, лихо вытанцовывавших перед ними. Протягивая сложенные лодочкой ладони, они кричали: «Красивый, богатый, позолоти ручку!» Пыль плывет из-под их ног, просеивается сквозь солнечные лучи, словно сквозь золотое решето, оседает на кудрявые головки, замурзанные личики. Завидев попа, они подбежали к нему, но не на них — на сынка своего, чуть сознание не теряя от гнева и стыда, смотрел батюшка. На своего Федора, который вытанцовывал так, будто и родился в этом чертовом таборе. Вместо аккуратного костюмчика на нем сейчас были какие-то дикие лохмотья, картуз куда-то исчез, мальчишка молотил изо всех сил пыль босыми ногами, протягивал ладонь и тоже кричал: «Красивый, богатый, позолоти ручку!»

Рассерженный батюшка до вечера ремнем «наводил позолоту» на спине своего сынка. Федько вначале царапался и кусался, а потом, увидев, что верх берет отец, не выдержал — заревел от обиды и боли.

Во второй раз отец сильно побил Федька, когда тот начал курить и учил сына соседа-лавочника пускать дым из глаз.

Окружив со своею ватагою сына лавочника, Федько спросил:

— Хочешь, я покажу тебе, как дым из глаз пускать?

Раскурив цигарку, он снял картуз, дал один конец его в зубы сыну лавочника, а другой зажал зубами сам, перед этим приказав мальчишке:

— Смотри же, держи крепко! И гляди мне в глаза!

Тот вцепился зубами в картуз, вытаращился на Федька — мигнуть боится.

— О, уже идет дым, идет! — хохотали, просто падали от смеха мальчишки. Да и как тут не падать, если проклятый Федько достал свой «краник» да и стал кропить доверчивого мальчонку сверху донизу.

В конце концов смекнув, какого «дыму» пустил на него Федько, мокрый сын лавочника с плачем убежал домой. А отец, взяв Федька за руку, снял пояс и повел сына в чулан — пускать «дым из глаз» лоботрясу.

Вот тогда-то и узнали испуганные сестры, что в жилах их брата течет дедова кровь.

Дед жил у соседа неделю, две, а то и месяц. Каждый день носили ему дети еду, подолгу оставались у деда в гостях. Дед сначала отсиживался в хате, потом все чаще выходил во двор, задирал к небу пропыленную бороду, и было в нем что-то в тот момент журавлино-тревожное: казалось, вот-вот он взмахнет руками, тоскливо курлыкнет да и улетит в далекие края.

Наконец наступал день, когда дед просил:

— Скажите, дети, Варьке, пускай передаст мне хлебину и малость сала.

Варькой он называл их мать. Когда они передавали эту дедову просьбу матери, у нее сразу же начинали дрожать бескровные, увядшие от каждодневных беспрерывных забот губы, а брови заламывались обиженно и страдальчески. Однако она молча брала ковригу хлеба, кусок сала, доставала из печи горячие пампушки и шла к соседу. И дети уже знали, что они не увидят деда до будущего лета.

Позже, уже в шестом классе, Татьяну начали одолевать грезы. Грезила она преимущественно в долгие зимние вечера, когда темень таинственно заглядывала в окна, мерцала светлыми льдинками, рассыпанными в холодном небе. Грезы туманили ей голову, сладко сжимали сердце, согревали неуютные стены учебного общежития, покрывали теплыми тонами строгость высоких, монастырского образца, окон с узкими решетчатыми рамами, приносили тишину и покой.

Предметом этих грез был новый учитель истории.