И будут люди

Федько верховодил всеми мальчишками, собирая ватаги грязных, оборванных, воинственных сорванцов, которые шли за своим атаманом в огонь и в воду, и не раз приходили соседи жаловаться батюшке на его цыганенка-выродка. Там ребятишки оборвали недозревшие еще яблоки; там отрясли грушу, да так похозяйничали, бисовы дети, что вы, батюшка, теперь ни одной не найдете; там нарыли картошки, а потом развели костер и давай готовить обед. И вы не подумайте, батюшка, что картошку ту жалко, бог с нею, с картошкою, пускай едят, хоть подавятся, но вы посмотрели бы, где они ее пекли! Под самой клунею разожгли огонь, как в аду. Хорошо, что я подвернулся да вовремя залил костер водою, а то пустили бы на ветер всю Хороливку. Вы, батюшка, поговорите с ним, потому что я своего черта уже бил и еще лупцевать пойду.

И отец брал Федька за ухо и вел на «беседу» в кладовку.

Выходили оба оттуда словно из бани — красные, распаренные. Сначала отец, дрожащими руками застегивая пояс, а за ним Федько — бледное лицо упрямо, хмуро, глаза горят, как угли.

Татьяне было жалко отца, жалко и Федька. Украдкой шла она за братом, находила его на огороде, в дальнем углу меж бузиной и терном, — он лежал, уткнувшись лицом в траву.

— Болит?

Федько резко мотал головой, сбрасывая сестрину руку.

— Отцепись!.. Что тебе надо?

— Ничего, — тихонько отвечала сестра, и снова ласковая ладонь ложилась на его худенький затылок. — Тебя отец сильно побил?

— Нет, только погладил! — насмешливо отзывался брат и снова сбрасывал ее руку со своего затылка. — Сказано — отцепись! Не надо мне твоей жалости!

Но сестра будто и не слышала его. Светлые глаза начинали подозрительно блестеть, ей бог знает как жалко было брата, и легкая ласковая ладонь снова и снова ложилась на упрямую голову, осторожно поглаживала встопорщенные волосы.

— И как это ты можешь молчать? Я криком кричала бы…

— Потому что ты баба, глаза у тебя на мокром месте, — уже миролюбиво говорил Федько, утешенный ее искренней похвалой. — А с меня хоть пускай кожу сдирают — крика не дождутся!

Татьяна колдовала над братом, пока он совсем не успокаивался. Потом они сидели рядом, плечом к плечу, полные взаимного доверия, разговаривали шепотом, словно боялись, что их кто-то подслушает.

— Вот дай мне подрасти — тогда только меня и видели! — похвалялся брат.

— Куда же ты пойдешь? — спрашивала Таня. Ей и боязно было за брата, и в то же время ее разбирало любопытство.

— В Америку.

— Как же ты туда доберешься?

— А я на корабль поступлю. Мне только бы до Одессы добраться.

Лицо у брата становилось таким решительным, что сестра нисколько не сомневалась в том, что он так и сделает.

— Мама же по тебе плакать будет, — тоненьким голоском говорила Таня, и в носу у нее начинало щипать, и слезы навертывались на глаза. — Тебе ее не жалко, да?

Но Федько упрямо стоял на своем:

— Тебя бы вот так бить!

— А ты слушайся отца, он и не станет бить, — советовала сестра.

— Ай, что ты понимаешь в этом! — сердито отвечал брат и отворачивался, насупившись, от Тани.

Некоторое время они молчали. Потом Таня осторожно касалась братова плеча:

— Федь…

— Ну что?

— Ты ж хоть писать будешь?

Федько долго соображал что-то, пытаясь захватить пальцами босой ноги зеленую травинку. Наконец по-взрослому отвечал:

— Да буду писать, куда же от вас денешься. — И сразу же уточнял: — Тебе и маме, — потому что у него все еще болела спина, которую нахлестал отец. — Ты мне что-нибудь погрызть принеси, — просит Федько сестру, когда она собралась идти обедать.

— А ты?

— Я не пойду!

У брата снова обиженно начинают подергиваться губы, глаза прячутся под хмуро сведенными бровями.

За обедом все молчат, будто в семье кто-то умер. Отец сидит насупленный, мать подает на стол заплаканная, сестры притихли над своими тарелками, боясь дыхнуть. Сегодня и борщ не борщ, и саламата не саламата, и хлеб не лезет в горло.

Наконец отец не выдерживает.

— Зови этого изувера обедать, — обращается он к младшей дочери, хорошо зная, откуда пришла Таня, — да не беги так, не бойся, не обессилел после печеной картошки!

Федько волчонком входит в хату.

— Ты хоть лоб перекрести! — гремит отец, когда Федор прямо от порога идет к столу. Но голос его уже не дрожит от гнева, который в нем перегорел, сердце отца оттаяло, смягчилось, только он показывать не хочет, что ему уж и жалко своего неудачника сына.

Федько подрастал, наливался силой, как дикий бычок, и отец все чаще в отчаянии хватался за голову. У сына уже появился ломающийся басок, горячая верхняя губа покрылась темными усиками, а бог ему разума все не давал: каким озорником рос, таким и остался.

В четырнадцать лет он чуть-чуть не раскроил голову соседу — угодил ему из рогатки в лоб. У соседа шишка на лбу величиной в сливу, а у Федька спина, как пасхальное яйцо, разрисована.

— За что ты его? — допытывалась у брата Таня.

— А чего он над Миколою измывается! Ты видела, каких он ему тумаков дает?.. Я ему еще не так разобью лоб!

Таня молча смотрит на брата, сердцем она на его стороне. Сама не раз испуганно слушала, как отчаянно кричал Миколка, которого беспощадно порол разозлившийся дядька-сосед.