И будут люди

— А мне хотелось, чтобы длиннее была. Такая, как у моей мамы!.. Вы знаете, какая коса у моей мамы? — спросила она, и лицо ее засияло гордостью. — Если мама станет перед зеркалом и распустит косу, то вся закроется волосами… Мама у меня хорошая, — с ласковой задумчивостью добавила Таня. — Очень хорошая. — И внезапно, вспомнив что-то, должно быть, веселое и приятное, она фыркнула, сморщила носик, сдерживая смех. — Мы вот у нее уже взрослые, а она и до сих пор, если что, за веник берется. Совсем не больно, только очень смешно: моя старшая сестра уже замужем, а мама бьет ее веником.

Она взглянула на него весело, удивленно, открыто, и улыбка уже дрожала на ее губах, они вспухли, словно красные лепестки, раскрылись, блеснула белая полоска зубов.

— А еще есть у нас собака Полкан. Он весь черный, а на груди, под шеей, белое, словно галстук. Так брат научил его различать слова. Не верите?.. Вот скажешь ему: «Полкан, ты дурак», — он так и зарычит. А скажешь: «Полкан, ты хороший», — он машет хвостом и улыбается… Смешно, правда?

Таня поглядывала на Олега, который почему-то молчал. Ей оттого очень неловко было, она даже плечами передернула и снова начала рассказывать, чтобы избавиться от этого смущающего молчания:

— Вы знаете, у нас есть классная дама Кира Георгиевна, мы ее зовем Кисою… Она злющая-презлющая… Так мы знаете что ей сделали? Взяли и подсыпали в табакерку черного перца. Она как понюхала, так весь день чихала. Даже нос почернел… Смешно, правда?

Олег проводил ее до ворот, вежливо попрощался, еще раз попросил прощения за испорченную прическу. Таня же, прижав косу к губам, долго смотрела ему вслед, пока он не скрылся в переулке.

Потом они встретились еще раз, и Олег снова проводил ее до дому, и снова всю дорогу молчал, а она говорила и говорила, рассказывая о множестве печальных и веселых событий, из которых складывалась простенькая, как песня жаворонка, жизнь епархиальной «шленки».

Олег понемногу входил в ее жизнь: откровенными разговорами, желанными встречами, долгими прогулками, тихими вечерами, первым поцелуем. Собственно, это еще и не был поцелуй — лишь его трепетный намек, когда уста чуть-чуть коснутся уст и молодые люди отпрянут, испуганные, и замрут, потрясенные, когда через минуту уже и не знаешь, было это или не было, и хочется скорее о чем угодно заговорить — лишь бы нарушить угнетающее молчание.

Но каким бы он ни был несмелым и кратким, этот поцелуй, все же он не мог пройти бесследно: маленьким зернышком пал он на напоенную соками почву и прорастал, тянул к солнцу дерзкий свой стебелек, чтобы спустя годы расцвести, украсить призывно и вызывающе уста уже взрослой женщины.

Но все это будет потом, когда-нибудь, а может, и совсем не будет.

Пока же Таня проводила бездумные вечера с Олегом, а днем брала книжку и шла на огород, в самый отдаленный уголок его, что зарос бузиной и терном, усеянным крепкими зелеными ягодами.

Здесь было таинственно и тихо. Меж зеленых листьев едва просачивались лучи жаркого солнца, золотыми капельками бесшумно падали на густую невысокую траву. Здесь можно было раздеться, лечь на спину, на бок, на упругий живот. Здесь можно было читать, лениво переворачивая страничку за страничкой, а то и просто лежать и смотреть широко раскрытыми глазами прямо перед собой, на острые пики зеленой травы, на вечно озабоченных муравьев, на хорошеньких божьих коровок, что сонно покачивались на стебельках, спрятав слюдяные крылышки под красные жупанчики, либо ползали у самой земли, собирая крошечные росинки. Можно прислушаться к шелесту листьев, к голосам птиц, которые, разомлев от жары, изредка подают голос из кустов, — представить себя где-то на безлюдном острове, где-то в первозданной чаще, полной таинственной, неведомой жизни.

Здесь можно мечтать.

Таня каждый раз возвращалась из своего укромного уголка задумчивая, мягкая, переполненная тишиной и покоем, который извечно царит в природе, и ступала так осторожно, будто боялась расплескать хотя бы самую малость его.

Об этом лете у нее сохранились бы самые светлые воспоминания, если бы не брат.

С каждым годом он становился все более задиристым, строптивым. Гордо носил на себе синяки и шишки, словно воинские отличия, нередко приходил и с рассеченным лбом. Мать со слезами унимала кровь, он же на все расспросы о том, где его встретила беда, упрямо бормотал:

— Не знаю…