И будут люди

Но Мокрину уже трудно было сбить с того пенечка, на который она взобралась. С чисто женской логикой, отвергающей все доводы здравого смысла, она твердила одно:

— Говорите уж вы, Оксен.

И Оксен вынужден был сдаться. Что ты сделаешь с глупой бабой, если ей так захотелось? А может, оно и лучше? Видать, она не знает настоящей цены своего поля, потому и не хочет ее называть!

Повеселевший Оксен начинает издалека:

— Вы сами знаете, Мокрина, что земля на вашем поле не очень того… А если прямо сказать — плохонькая землица. Там спокон веку ничего как следует не родило. Не родило ведь?

— Да, не родило, — соглашается Мокрина и пробует воспроизвести на губах тоскливую мелодию, проводит по ним рукой.

— Ну вот… Какая земля, такая ей и цена. Ведь если вы покупаете хорошую корову, то платите одни деньги, а если покупаете плохую, платите другие… Ведь так?

Мокрине никогда не приходилось покупать корову, тем более охотно соглашается она с богатеем.

— Так как вы думаете, Мокрина, могу ли я дать много денег за эту вашу землю? — тянет Оксен, потому что, по правде говоря, его немного мучит совесть. Конечно, он хорошо знает: земля на том поле нисколько не хуже, чем на его полях, — чернозем жирный, хоть на хлеб его намазывай. И уже кажется Оксену, что даже бог, как он ни благосклонен к нему, и тот с укором посматривает с иконы на хозяина дома. «Господи, если куплю землю по сходной цене, поставлю тебе сотню свечей, — пообещал Оксен. — Ты же сам, господи, видишь: лежит та земелька необработанная, нет от нее никакой пользы людям. А ты же сотворил землю для того, чтобы ее пахали, чтобы ее засевали… Потому и не могу я видеть, как пустует земля».

Суровый лик бога как будто становится мягче. Оксен встает, поправляет фитиль в лампаде, набожно крестится. Крестится вслед за ним и Мокрина.

— Мне не так уже и надобна эта ваша земелька, со своей едва управляюсь, — лукавит сам с собой Оксен. Он искренне сейчас верит в то, что одно только сочувствие к бедной женщине руководит им, вынуждает помочь ей, выручить из беды. А все же лучше было бы, чтобы она назвала хоть какую-нибудь цену. Пусть даже немного выше той, которую он собирается ей предложить. Не пожалел бы лишней копейки, только бы остаться чистым перед богом.

Но Мокрина не слезает с пенечка:

— Да уже вы говорите, сколько. Если бы тут был Протасий, он бы сказал, а так уж говорите вы.

«Поставлю сто свечек и пожертвую десять рублей на храм», — в последний раз обращается к богу Оксен и называет цену.

Цепа смехотворно низкая. Такую цену Оксен не осмелился предложить даже помещику после того, как позолотил ручку его управляющему. Но так уж повелось исстари, что один набивает цену, а другой сбивает ее. Так почему же должен отступать от этого обычая Оксен? Вот Мокрина подумает-подумает да и скажет свою вдвое, втрое высшую цену, вот тогда они и начнут торговаться… Но почему она так долго молчит? Возможно, она не расслышала?

Но Мокрина расслышала, только не знает, много это или мало. Ведь она же никогда не торговала землей. Вот если бы это были яйца, или куры, или гуси — о, тут бы она за себя постояла! Назвала бы цену и стояла за нее до конца. А землю ей продавать не приходилось. Чего не продавала, того не продавала.

Но Протасий написал: «Крепко торгуйся», и она должна торговаться. Она поднимает на кулака выцветшие глаза, несмело спрашивает:

— А вы не могли бы еще накинуть?

— По скольку же, Мокрина? — надрывает свое сердце Оксен.

— Да-а… хоть по десять рублей.

Сказала и сама испугалась. А ну как Оксен рассердится, не захочет больше с ней и говорить!

— По десять? — переспрашивает Оксен, — Гм, по десять… Ну что же, Мокрина, пусть уж будет по-вашему, а то я, признаться, торговаться не люблю… А теперь, как водится, и запить это дело не грех.

Обрадованный покупкой, Оксен достает бутылку, две чарки, миску с тоненько нарезанным салом, луком и огурцами.

— За здоровье вашего мужа, Мокрина! Пусть ему будет удача, чтоб вернулся, домой живым!

Мокрина никогда не пила горилки, но за Протасия нельзя было не выпить. Конечно же нельзя. Как вспомнит про какие-то там «булоны», которыми морят ее мужа в далекой Московии, так горький ком и перехватывает горло.

Хмель от крепкой горилки сразу бросается в голову; Мокрина тихо смеется, пытается взять кружочек огурца, но он выскальзывает из пальцев.

— Да вы сало берите, Мокрина, не церемоньтесь! — гостеприимно угощает ее Оксен. Глаза его празднично светятся, он с приязнью смотрит на женщину. И, чтобы сделать ей приятное, начинает расхваливать ее мужа: — Хороший человек ваш муж, Мокрина. Набожный, смирный, никогда никому зла не сделал. Такой и у бога в сердце и у людей в почете.

— А, такой, такой! — растроганная, вытирает слезы Мокрина. — Он, Протасий, такой…