И будут люди

— Вот пошел на войну и там добрым воином стал, — продолжает Оксен. — Начальство им довольно, глядишь, еще «Георгия» домой принесет… Что ж, царь нас, детей своих, не забывает… Вы думаете, Мокрина, я тоже воевать не хотел? Так начальство же не пустило, сказало: ты у отца один, у тебя молотилка, вот и обмолачивай людям хлеб да засевай свою землю, так как солдатам тоже что-то есть надо. Вот и должен был остаться, если начальство повелело. Ведь на то оно над нами и поставлено, чтобы мы его слушались…

— А, так, так, — привычно поддакивает Мокрина, мало понимая, о чем говорит Оксен: казалось, в ее затуманенную голову влетел вдруг шмель, гудит и гудит там, мешает слушать.

— Так выпьем еще по одной — за дорогих наших воинов!

Мокрина уже поднесла было ко рту чарку, да вдруг оставила, поджала губы.

Ее охватило подозрение. Не хочет ли Оксен споить ее, чтобы не отдавать все деньги? Скажет потом, что была пьяна, где-то по дороге потеряла, — кто ее будет слушать, кто ей, бедной женщине, поверит?

Мокрина отодвигает подальше от себя чарку, осторожно кладет ненадкушенный кусочек сала на край поливной миски.

— Спасибо вам за угощение, а я больше пить не буду… — И, немного поколебавшись, спрашивает: — Так деньги вы сейчас отдадите или, может, завтра за ними прийти?

— Деньги? — искренне удивляется Оксен. — Так мы же, Мокрина, еще и купчей не составили. Вот поедем с вами в город, подпишем купчую, а тогда уж я и отдам ваши деньги.

На Мокринином лице такое нескрываемое разочарование, что Оксен снова пугается, как бы женщина не передумала.

— Впрочем, ладно, где уж мое не пропадало, дам я вам сегодня задаток… Учтите — это только для вас делаю, Мокрина. Другому и копейки вперед не дал бы. Ведь теперь, знаете, какие люди пошли: возьмет — да и поминай как звали!

Оксен поднимается, идет к большому пузатому сундуку, что стоит под окном. Осторожно снимает ковер, отмыкает внутренний, со звоном, замок, поднимает тяжелую крышку, обклеенную цветными картинками лубочных изданий. И хотя Оксен встал так, чтобы закрыть широкой спиной сундук, Мокрина все же находит способ кинуть в него глазом.

«Боже, сколько добра у человека! — тихонько ахает она. — Если бы мне хоть десятую часть этого, я бы и горя не знала!»

Оксен достает из ящичка тяжелый дедов кошелек и, уже совсем отвернувшись от женщины, звякает стальным запором — открывает крепко сомкнутые дужки.

Он долго шелестит бумажками — отбирает более потертые. Зачем бедняку новые деньги? Все равно они не удержатся у него, не лягут на дно полного сундука, а покрутятся-покрутятся меж пальцев, да и будь здоров.

— Вот вам, Мокрина, целых пятьдесят рублей задатку! — Оксен кладет перед женщиной помятые кредитки. — А остальные отдам, когда подпишем купчую.

Дрожащими пальцами пересчитывает Мокрина деньги. Раскладывает на пять равных кучек — по десять рублей, так как умеет считать только до десяти. Потом набожно завязывает в уголок платка, зажимает в темный кулак: теперь легче оторвать у нее руку, нежели вырвать деньги.

— Так я уж пойду, — говорит она, боясь, что Оксен раздумает и отберет этот задаток.

— Идите с богом! — желает ей счастья Оксен и, провожая женщину, еще раз напоминает: — Глядите же, завтра поедем в город!

А под вечер, когда уставшее за день солнце, отдав тепло Ивасютиным нивам, спешило опуститься на отдых за горизонт, Оксен стоял посреди только что купленного поля. Вокруг лоснилась пашня, как бы ласково хлюпала невысокими длинными волнами, а он стоял, обрызганный вечерним солнцем, превращенный его лучами в бронзу и медь, тяжелый, неподвижный, вросший в землю, и не было, казалось, такой силы на свете, которая сдвинула бы его с места, заставила бы его поступиться, отдать хоть кусочек земли.

Где-то в своей хате еще раз пересчитывала деньги Мокрина, раскладывая их на маленькие кучки. Где-то хлебал опостылевшие «булоны» Протасий и ждал от своей жены помощи «на усиление питания». Где-то ползали в залитых вонючей грязью окопах его земляки — «расейские солдатики», бежали в атаку, падали, захлебываясь собственной кровью, с застрявшим криком в горле повисали на колючей проволоке, догнивали в братских могилах, стонали в госпиталях и умирали от голода в бараках для военнопленных. Где-то гнулся возле вагранки, пышущей адским жаром, Василь Ганжа, который не захотел после каторги возвращаться домой, подался искать лучшей доли в Донбасс. А он, Оксен Ивасюта, стоит на своем поле, посреди своих ста десятин, о которых он столько мечтал, и никогда еще ему не дышалось так свободно и легко, и уже иные искусительные думки вьются в его голове, затуманивают ее приятным, легким туманом.

«Господи, не введи во искушение…» — привычно шепчут Оксеновы уста, так как удваиваются, утраиваются в его воображении отары овец, коней, волов, коров и свиней, которыми и без того заполнен его большой двор.

Это были самые счастливые минуты в жизни Оксена, и они запечатлелись в его сердце живым, неувядающим воспоминанием.