И будут люди

Приобрести этот участок поля помогла Оксену война. Протасия мобилизовали через неделю после того, как батюшка зачитал притихшим, понурым селянам царский «манихвест», и он как ушел на фронт, так будто в воду канул — ни слуху ни духу. Несчастная жена его бегала к другим солдаткам, просила написать — спросить у своих мужей, где ее «золотко», и через какое-то время ей ответили, что Протасий пока что живой-здоровый, а писать домой и не собирается: «Зачем писать, коли я живой? Как убьют, тогда и без меня напишут».

Вот так и переписывалась жена с Протасием — через чужих жен и их мужей.

Весной она лишилась коня. Выпустила голодную скотинку на пастбище, та объелась росной травы, а утром неподвижно лежала посреди конюшни. Когда земляки узнали об этом из писем своих жен и сказали Протасию, тот ответил: «Чего это я по скотине убиваться буду, коли тут о людях плакать слез не хватает? Дай бог, вернусь живым — другую лошадь заведем». Но на это надежды было мало, хотя Протасий твердо верил, что его «ни поранит, ни убьет». Ходил по траншеям, словно по улицам в своем селе, — не пригибался, хотя пули так и свистели вокруг его серой солдатской шапки, а потом выли голодно и злобно, стонали, пролетев мимо.

— Тебе, подлец, што, жизни не жалко? — кричал на Протасия взбешенный взводный. — Не видишь разве, как он стреляет?

— Так она же, ваше благородие, все мимо летит, — спокойно отвечал Протасий и пёр себе дальше, дразня высокой шапкой вражеские пули, которые злобными шершнями носились вокруг.

И одна таки уцелила — черкнула по упрямой голове, даже в глазах потемнело, и покатилась пробитая шапка вниз, и сам Протасий, заливаясь кровью, мягко осел на расквасившееся от частых дождей дно неуютной, похожей на длинную могилу траншеи.

— Это, видать, не немецкая… — успел еще прошептать он, теряя сознание.

Как тяжелораненого, его отправили в далекий тыловой госпиталь, а жене написали, что Протасий, слава богу, живой, что пуля его пожалела, только поковыряла черепок, а «мозгив не затронула». Была в том письме скрытая зависть к земляку, которому повезло — вылеживается он теперь, как тот пан, на белых простынях, глядишь, доживет еще до конца этой проклятой войны, которой конца-краю не видно. Но Протасиева жена не воевала на фронте, не гнила в окопах, не повисала на колючей проволоке, прошитая вражескими пулями, поэтому до нее эта зависть не дошла: охватила женщина свою голову руками, заголосила, будто по покойнику.

Но плачь не плачь, а жить как-то надо. Весна кончалась, кто смог, давно уже отсеялся, Протасиха же вскопала лопатой огород, посадила картошку, тыкву, фасоль, лук, посеяла укропу, петрушки и морковки, чтобы было чем заправлять супы да борщи, на поле же махнула рукой; поправится хозяин, вернется домой — тогда уж пускай сам дает ему лад.

Так и осталось бы это поле невспаханным и незасеянным. Зарастало бы оно пыреем, высоким, в рост человека, бурьяном, служило бы приютом для волчьих стай, дичало бы не один год и не два, — ведь что могут с ним сделать слабые женские руки? Так и лежало бы оно заброшенное, выделялось бы мрачною заплатой на праздничном золотистом ковре Ивасютиных хлебов, если бы не Оксен: не мог он видеть такое запустение на выношенном в мечтах участке и однажды пошел к Протасиевой жене.

На другой день Оксен уже пахал вместе со старшим сыном Протасиеву ниву. Трещал, цеплялся глубокими корнями на землю пырей, в плотные колтуны сплетался бурьян, волы, шагая в борозде, выгибали от натуги сильные спины. Оксен крепко держал рукоятки, и резал острый лемех всю эту зеленую нечисть, выворачивал к солнцу жирные скибы чернозема — поле снова становилось полем, а не рассадником бурьяна.

Осенью Оксен еще раз перепахал ту ниву, густой бороной повыдергивал весь бурьян, засеял озимыми — отборным зерном. Протасиха уж не знала, как его и благодарить: Оксен пообещал ей выделить половину из будущего урожая.

Но так и не пришлось женщине попробовать обещанного хлеба. То ли пуля что-то перевернула в голове ее мужа, то ли, может, бог, листая старые книги с записями молитв, наткнулся на Оксенову просьбу наслать на упрямца просветление — продать ему, Оксену, поле, а может, и сам батюшка при случае упрекнул всевышнего, который не прислушался к самому верному рабу своему, только впервые за всю войну получила жена от Протасия письмо.

Протасий писал собственной рукой, что он, слава богу, жив и здоров и понемногу поправляется, что харчи тут плохие, все «булон да булон», похлебаешь — только кишки прополощешь, а чтобы дать раненому воину кусок сала или миску борща, «дак про это тут и не заикайся». От тех «булонов» он еще очень слабый и приказывает ей продать поле, потому что сказал ему один умный человек, что как только закончится война, то выйдет указ всех солдат бесплатно наделять землей — по десять десятин на брата. Половину тех денег она пусть перешлет ему на «усиление» питания, а половину пусть оставит себе, — ведь он знает, что ей живется там не сладко.