И будут люди

Отец умер на другой день. Все просил поднять ему голову и повернуть к окну: надеялся, должно быть, увидеть на прощанье хоть крошечку света. А перед этим ночью, когда разошлись соседи и Оксен остался один на один с отцом, Свирид подозвал его к себе слабым голосом:

— Оксен… Оксе-ен…

— Что, тату? — склонился над ним Оксен, изо всех сил кусая губы, чтобы не расплакаться.

— Батюшку… покликали?

— Скоро будут… Лежите спокойно, тату, батюшка вот-вот приедут… Я послал за ними Ивана, — говорил Оксен; он боялся жуткой тишины, которую заполняло, колыхаясь в ней кровавым туманом, предсмертное хрипение отца.

— Схороните… у Олены… в ногах…

— Хорошо, тату… Вы только не мучьте себя, лежите… спокойно…

Но покой как раз и не приходил к Свириду. Отец возил распухшей головой по подушке, будто подушка эта была набита не пухом, а острыми камнями, страдальчески сдвигал брови над залепленными засохшей кровью веками, и черные тени беспокойных мыслей не переставали мелькать на его лице.

— Оксен…

— Что, тату?

— Олеся… дома?

— Я отослал ее к соседям. Может, позвать?

Тени снова затрепетали на отцовом лице, потом сбежались в кучку, заполнили провалы под бровями.

— Не надо… ты… вот что… Виноват я перед нею… Бог… мне этого… не простит…

— Что вы такое говорите, тату! — запротестовал Оксен, запротестовал тем более горячо, что и сам, когда отец был здоров, думал так же.

— Не простит… Так ты… вот что… Оксен… Будет выходить Олеся… замуж… отдай ей… двадцать десятин земли… эти… с войны… что я купил…

«Те, что над буераком!» — охнул Оксен с отчаянием, но бог, который висел прямо над отцовой головой, посмотрел на Оксена такими глазами, что он не посмел возражать старику.

Свирид почувствовал, что сын колеблется. Собрал последние силы, и голос его прозвучал почти так же, как тогда, когда Свирид был здоровым:

— Ослушаешься — с того света прокляну! Из могилы встану!..

— Хорошо, тату, — покорно согласился Оксен.

Так на кладбище выросла свежая могила, а со временем темненьким вытянутым холмиком появилась еще одна: схоронил Оксен и свою жену, которая, помешавшись, недолго жила на свете — лепила пироги до последней своей минуты.

С тех пор как умер отец, Оксеново сердце, где Олеся всегда имела тепленький уголок, наполнилось холодком: не мог он простить сестре этого отцовского завещания. Знал, что это грех, что сестра ни в чем не повинна, — и ничего не мог поделать с собой. Как вспомнит про эти двадцать десятин, как подумает, что та земля — лучшая, что нигде больше так не родит пшеница, как на тех десятинах, так и наливается жгучей ненавистью к сестре, которая, будто назло ему, с каждым днем все больше хорошела, привлекала к себе синевой глаз, завораживала улыбкой, веселым смехом.

И таки наворожила: ранней осенью, дразня палкой злого пса, завернули в дом хорошо подвыпившие сваты — один в чумарке, другой в кожухе, оба в высоких шапках, хотя погода была еще жаркой. Тот, что был в чумарке, проехался непослушными ногами до самого стола, пока попал на скамью, и уж тогда догадался снять шапку и поздороваться с хозяином. Сват в кожухе вел себя немного пристойнее, однако тоже поспешил прилепиться к спасительной скамье.

— А вы знаете, хозяин, зачем мы пришли?

— Откуда же мне знать? — ответил недовольно Оксен. — Скажете — будем знать.

— Мы пришли сватать, вот! — качнулся в сторону Оксена дядька в кожухе, а потом толкнул своего соседа локтем под бок: — Да говорите уж дальше вы, Иване, потому что я не такой мастак, как вы… Вы, хозяин, только послушайте, что он вам скажет… Да ну же, говорите уж, Иване, мы вас уже слушаем!..

Иван пободал-пободал головой, будто собирался с кем-то драться, и начал молоть вздор про охотника, про куницу — красную девицу да про след, который привел их на Ивасютин двор. «Чтобы вам повылазило!» — проклял их Оксен, но дядька в кожухе думал иначе: он вертелся, причмокивал языком, подмаргивал, откровенно восторгаясь красноречием своего товарища, то и дело восклицал, наставляя на Оксена толстый потрескавшийся палец: «О!.. Вы слышите, что Иван сказал?.. Ну уж и сказал — как припечатал, сто колючек ему в бока!» — и в искреннем восхищении толкал Ивана под бок.

— Так что же вы, хозяин, нам скажете: отдадите нам куницу или, может, мы не в тот двор попали?

— Надо об этом, как водится, у самой куницы спросить, — криво усмехнулся Оксен. — Олеся, иди-ка сюда!

Сваты враз раскрыли рты, будто заранее готовились выпить из чарки, которую вот-вот должна была вынести им на тарелке под рушником желанная куница. Но Олеся не откликалась. Тогда Оксен, не глядя на сватов, вышел в соседнюю комнату — за сестрой.

Олеся стояла возле окна, смотрела во двор. Солнце обливало ее золотыми лучами, накинуло поверх ее платья свой воздушный убор — легкий, еле заметный глазу. От того убора сестра казалась более тонкой, нежели была в действительности, и в сердце Оксена вдруг шевельнулась жалость к ней. Но сразу же он вспомнил про сватов, которые пришли отбирать у него землю, и недоброе чувство заглушило то, первое чувство, мрачным огнем зажгло глаза.

— Там к тебе сваты… Может, рушники будешь доставать?