И будут люди

Встали до рассвета, с первыми петухами. В небе мерцали яркие звезды, не остывшая за ночь земля дышала паром — легкий туман тянулся по лугу, до самой речки, пытался пробраться и на огороды, но не хватало силы, и он сползал вниз, оставляя на траве седую росу. На востоке, у самой земли, невидимое солнце раскидывало по небу белую кисею, закрывая ею звезды, а месяц выставил острые рожки, как разъяренный бычок: «Не подходи, а то забодаю!» «Хороший будет денек», — подумал Оксен, и привычно торжественное, радостное настроение, как всегда, когда он выезжал на жниво, охватило его. Но радость тут же и погасла: он вспомнил про девяносто гектаров отобранной земли и уже сердито крикнул в дом, чтобы не мешкали, пошевеливались, а то так и до вечера можно прособираться. На этот окрик первыми вышли сыновья, протирая заспанные глаза и зевая.

— Хоть бы лицо свое умыли! — резко бросил Оксен, и сыновья послушными бычками подались к колодцу, начали поливать друг друга в сложенные лодочкой ладони прямо из ведра.

Вслед за ними появилась и Олеся в старенькой кофте и юбке, в белом платочке, повязанном низко, до самых бровей, чтобы не обгореть на солнце, с двумя узелками, в которых была приготовлена еда на весь день. Девушка посмотрела на восток веселыми глазами, спросила Оксена:

— Братец, молока тоже взять?

И когда Оксен ответил, что не надо, мол, обойдутся с квасом, сестра пошла к арбе, обмывая ноги росой и оставляя за собой две темные полоски на траве.

После того, как впрягли в арбу кобылу Мушку (жеребца и еще одного коня забрали эти голодранцы), из дома вышел скрюченный ревматизмом дед, придерживая обеими руками штаны — порвался пояс. Штаны сваливались с высохшего до костей тела, но дед, не обращая на это внимания, торопливо семенил к арбе, тряс всклокоченной бородой.

— Подождите, и я с вами!

Хлопцы прыснули в кулак, а Оксен с досадой сказал:

— Да куда уж вам ехать, дед! Сидите дома да грейте кости…

Но дед, словно упрямый ребенок, старался взобраться на арбу. Хлопцы уже откровенно смеялись, Олеся, сдерживая улыбку, отвернулась, Оксен же все еще пытался уговорить старика:

— Кто же за хозяйством присмотрит, если вы с нами поедете?

— Пускай вон Алешка остается!

Дед уж взобрался на арбу, врос в доски острым задом, ухватился посиневшими руками за грядки, умрешь — не оторвешь. Оксен только плюнул, послал Алексея за сеном — подстелить под старого дурня, чтобы не растрясло его кости, и обрадованный сын припер такую охапку, что ее хватило бы на всю арбу.

— Ты что, совсем с ума спятил? — закричал на него Оксен.

— Так вы же сказали — принести… — оправдывался тот.

— А скотину чем кормить будем? — уже совсем рассердился Оксен. — Разве только твою глупую голову вместо сена в ясли бросим… Неси назад да не тряси по дороге. Ведь вам только скажи…

Оксен отделил немного сена, расстелил на досках.

— Садитесь, дед, сюда, а то вас там растрясет.

Пока выехали со двора, уже совсем рассвело. В небе еще не рассеялась ночная муть, оно было какое-то бесцветное, поблекшее, как вода во время половодья. Кое-где еще мерцали звезды, но и они быстро угасали, опускались в мглистую глубину, как увядшие листья. Только месяц все еще наставлял на солнце надломленные рожки, пробовал его испугать, а сам уже — задом, задом — отступал, поплыл за своими стадами звезд, которые побрели на иные пастбища.

Румяное, веселое, ясное всходило солнце, клало четкие, свежие тени, играло на росистой траве такими радужными вспышками, что даже больно было глазам. В этом утреннем свете хлеба стояли торжественно-задумчивые, как воины перед последней битвой; высокие стебли пшеницы выстроились строгими рядами, склоняя свои тяжелые головы, полные золотого зерна, касались друг друга колючими усиками, будто говорили последнее «прости». И невольная печаль охватит в первую минуту хлебороба, когда он станет с остро наточенной косой или зубчатым серпом против этого безоружного войска: жалко уничтожать такую божью красу!

— Опоздали! — буркнул недовольно Оксен, потому что не было на его памяти случая, чтобы они не выезжали на жниво первыми.

Сейчас же поле было усеяно людьми, конями и повозками с поднятыми вверх оглоблями, обвешанными узлами и лишней одеждой, и первые нетерпеливые косцы уже пробовали косы, прокладывая первый ряд, поблескивая казавшимися золотыми на солнце брусками, — сталь перекликалась со сталью, звенела из края в край.

Дед будто проспал все эти годы и только сейчас проснулся. Привстал на арбе, растерянно оглядел огромное поле, усеянное косцами.

— Оксен, зачем ты столько жнецов нанял?

— Кто их у лешего нанимал! — хмуро ответил Оксен.

— Оксен, что ты, ослеп, что ли: они же наши хлеба жнут! — возмутился, задрожал от злости дед.

— Они уже не наши…

— Как так не наши?! Наше это поле, я сам его у помещика покупал…

— И поле не наше. Разве вы не знаете — отобрали у нас поле.

— Так чего ж ты стоишь? Беги к уряднику, пусть вытурит их к чертовой матери, а зачинщиков посадит в холодную.