...и чуть впереди

Приехать в лагерь к Женьке в родительский день Лобанов не смог. Была операция.

— Может быть, придется ампутировать ногу, — сказал накануне Лобанов больной.

— Мне не на танцы ходить, — с измученной полугримасой-полуулыбкой ответила она.

И тогда он дал себе слово, что сделает все, чтобы сохранить ей ногу.

…И вот она открыла глаза.

— Спасибо, Дмитрий Степаныч, — это первые слова, которые она сказала.

— Не за что, — буркнул он, стыдясь огромной любви своей к этой женщине и думая о том, что очень бы хотел уметь с таким достоинством переносить боль и до конца оставаться человеком. Ведь она прежде всего поблагодарила его! Это бывает не так часто.

Потом рука женщины потянулась к ноге.

— Цела? Или это… — Она задохнулась.

— Да. Мы вынули у вас ребрышко и заменили кость. Еще попрыгаете.

Она была так растеряна, что даже не поняла сначала шутки. Ощупала грудь и, только убедившись, что цела, неловко улыбнулась.

— Может, вынем еще одно ребрышко и сделаем вам Адама? Или вы уже замужем?

Он шутил, чтобы скрыть свою усталость и освободиться от спазм в горле.

Больные на соседних кроватях засмеялись.

Он вышел из палаты пошатываясь, надеясь хоть тут, в коридоре, дать расслабиться телу и лицу, но снова пришлось улыбнуться — в ответ на улыбку Акопа Гамбаряна. Это был самый веселый в отделении больной. Он сидел на стуле, вытянув туго забинтованную ногу. Ему-то ногу спасти не удастся…

Взгляд Лобанова скользнул по ноге Гамбаряна сверху вниз: ступня была в крови. Кровь проступала чёрез бинты! Лобанов пошатнулся, к горлу подступала тошнота.

— Что с вами, Дмитрий Степаныч? — взволнованно вскочил Гамбарян.

— Кровь… У вас на ноге, глядите…

Гамбарян рассмеялся.

— Что вы, да это же носок! С таким, извините, дурацким узором… Белый с красным, домашней вязки…

Сил на то, чтобы засмеяться, Лобанову не хватило. Он обозвал себя идиотом и быстро спустился в свой кабинет, почти побежал.

Раньше с ним такого не случалось. Даже мальчишкой-студентом он резал спокойно и хладнокровно. Правда, те операции были полегче. И намного. Невропатолог Надя Сучкова уже несколько раз звонила ему и требовала, чтобы он зашел. Потом даже стала присылать повестки. Зря он рассказал ей о том, что с ним бывает в последнее время.

— Ты болван, а не врач, — говорила она при встрече. — Кончится тем, что я вышлю за тобой скорую помощь и положу на исследование. Ты ненормальный.

— Гениальный человек не может быть нормальным.

— От скромности не умрешь.

А ведь Сучкова была права. Но он говорил себе «нет». Ну, устал, немножко устал. Ну, бессонница. Так это тоже от усталости.

…Вечером он сидел в ресторане и пил с какими-то незнакомыми людьми. Он пил и говорил о сегодняшней операции, показывал всем свои руки и утверждал, что когда-нибудь в музее под стеклом будут лежать его руки, выкованные из золота. Он кричал: «Мое, а не богово!» Его принимали за напившегося афериста, усмехались. Но это — только пока были трезвы. А потом уже сами хвастались кто чем мог, и нельзя было разобрать — кто врет, а кто говорит правду.

Лобанов же хвастался оттого, что выпил, что был один, и все эти веселые люди, пришедшие с женщинами или с компанией, не знали, что он сегодня сделал. И никто никогда не расскажет им об этом, а если и расскажут, то разве узнают они его в толпе? Так, скажут, немолодой, некрасивый рыжий битюг.

В соседнем зале ресторана шла грузинская свадьба. Оттуда доносились звуки лезгинки. Он зачем-то пошел туда. Потом, кажется, танцевал лезгинку. Наверное, у него это получалось, потому что ему хлопали и затащили за стол. Потом он пел вместе с грузинами песню, ни мотива, ни слов которой не знал, и короткому пьяному его счастью мешала только мысль о том, что он не смог поехать к Женьке.

Очнулся он часа в четыре утра в чьей-то незнакомой комнате. Лежал на диване одетый, только ботинки были сняты. На кровати лежала незнакомая женщина. Сообразил, что это официантка из ресторана. На душе было трезво и тревожно.

Он осторожно встал, чтобы не разбудить женщину, обулся, положил на стол пятерку и вышел в темный коридор. С трудом нашел дверь, с трудом отыскал замок.

Улица была пустынна, ночь прозрачна, и город был виден как на ладони — прекрасный, стройный город, как назло — такой светло-красивый.

Он шел, делая вид, что не знает, куда идет, хотя отлично знал.

В Женином окошке горел свет. Очевидно, работала над «возлюби ближнего». Очередная статья, где она описывала какого-нибудь чудака, который возится с детьми, или какого-нибудь неизвестного героя войны.

— Представляешь, что за тетка, — начала она, даже не поздоровавшись, — разведчица. Маленькая такая, голосок как у девочки. Простенько так все о себе рассказывает: про гестапо, про пытки… Я ей говорю: «Вы так чудесно выглядите, вы совсем молодая». А она в ответ так спокойно: «Так мне тогда шестнадцати еще не было». А потом ложка на пол упала, а она мне говорит: «Поднимите, пожалуйста, мне трудно». Я подняла и спрашиваю: «Радикулит?» И представляешь, она отвечает: «У меня ног-то нет, протезы. Я, конечно, могу, но не без труда». Ну как про такое писать?

— Так и пиши, — сказал Лобанов.