И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

— «Мы должны были бы оплакивать себя, потому что у нас нет больше этого идеала; потому что мы пришли к выводу, что человечество не годится для этого; потому что нам приходится признать, что общество функционирует лучше, если оно построено на материальном интересе, стремлении к наживе, жадности, на инстинкте, превращающем нормальных людей в потребителей и приводящем их к накоплению материальных благ ради самого накопления.»

— Не поверила бы, — говорит Ирина, — что американец напишет нечто подобное, а немецкая газета это напечатает. Но приходится верить. Пожалуйста, переводи дальше!

— «Есть еще другое, — переводит Миша дальше, — что я замечаю в глазах присутствующих на похоронах, это — страх.»

— Ах! — говорит Ирина.

— «…Чего еще нам следовало бы бояться теперь, когда коммунизм исчез — нет! — потерпел поражение в борьбе идей? Нам следовало бы бояться необузданного и высокомерного капитализма. Нам следовало бы подумать о том, что исчезновение коммунизма в мире идей, выработанных человечеством, оставило на его месте вакуум… Что сегодня может заставить капиталистов быть порядочными, если альтернатива построения общества погребена в могиле? Что удержит их от эксплуатации неразвитых и слаборазвитых стран южного полушария? Как, в конце концов, сохранить на Западе критическое отношение к ошибкам и язвам капитализма при его теперешних самообольщении и самоудовлетворенности? — Миша сильно сопит. — Капитализм свел коммунизм в могилу. Устоим ли мы теперь перед искушением сделать отсюда вывод, что капитализм достиг совершенства? Прекратим ли мы совершенствование нашей системы? Я боюсь, что да. И поэтому я не испытываю радости от боли и горя тех людей, которые называли себя коммунистами.»

Миша откладывает в сторону статью и смотрит на Ирину, смотрит долго. Оба не говорят ни слова. Потом Ирина снимает очки, обнимает Мишу и целует его в губы. Он тоже обнимает ее и прижимает к себе, и так они сидят, словно каждый стал для другого последней опорой. Они снова целуют и ласкают друг друга, но, когда Миша кладет Ирину обратно на постель и хочет снять с нее ночную рубашку, она отстраняется и говорит:

— Погоди, Миша, погоди… Когда мы были в Москве и зажгли свечи в церкви — если ты еще помнишь…

— Как я могу забыть об этом! — Миша хорошо помнит свое заклинание «если — то».

— Тогда я задумала исполнение желания, но я не сказала об этом, иначе бы оно не исполнилось. А теперь оно исполнилось, Миша. Я люблю тебя. Я люблю тебя всем сердцем.

— Я тоже люблю тебя, Ирина, давно люблю!

— Это первый раз, когда я полюбила.

— Для меня такая любовь тоже в первый раз…

— Вот видишь, поэтому нам сейчас нельзя торопиться. Должно пройти какое-то время, Миша, у нас есть все время на свете. И только тогда это действительно будет прекрасно…

Он выпрямляется.

— Ты не сердишься на меня?

— Нет, — говорит Миша. — Ты права, Ирина, ты абсолютно права. Любовь не надо торопить, у нас есть время, очень много времени.

— Ты чудесный, — говорит Ирина и смотрит на него, и любовь сияет в ее огромных, близоруких глазах.

— Это ты чудесная, — говорит он. — Я был совершенно одинок, пока не приехал к тебе. Ты — самое большое счастье, выпавшее на мою долю. Спи, любимая, засыпай!

— И ты, — говорит она.

Он встает, целует ее в лоб и идет к двери. У двери он еще раз оборачивается. Ирина снова надела очки, чтобы лучше его видеть, и улыбается. Он тоже улыбается ей, а потом легко, как на крыльях, выходит из комнаты и осторожно закрывает за собой дверь. Миша чувствует себя таким сильным, у него так радостно на душе, как никогда раньше.

На следующее утро, выходя с Ириной из дома на работу, он видит на заборе свежую надпись, сделанную белой масляной краской. Она гласит: «Евреи — наше несчастье!».

23

Отчистить белую масляную краску с деревянного забора — непростое дело! Вся семья Петраковых и Миша, конечно, тоже, вынуждены теперь заниматься этим после рабочего дня. Надпись большая, и на нее нужно много ацетона или другого растворителя. От испарений першит в горле и слезятся глаза, раздражается кожа, даже в резиновых перчатках. Это очень неприятная работа, и они вынуждены выполнять ее, невзирая на мороз и снег, в течение нескольких вечеров.

Миша каждый раз начинает разговор о том, как ему жаль, что из-за него так получилось, но ему тут же говорят, чтобы он успокоился. С самого начала Аркадий Николаевич сказал:

— Это не имеет к вам никакого отношения, Миша. Здешние люди сроду не видели ни одного еврея или метиса. С чего бы это вдруг они стали делать такие надписи?

— Если это не имеет отношения ко мне, то почему же все-таки эта надпись появилась на нашем заборе? — спросил Миша.

— Тише, Миша, пожалуйста, тише, — говорит Ирина, обменявшись взглядами с отцом. — Это действительно не наши люди сделали!

И Миша держит язык за зубами, хотя это состояние, конечно, совершенно невыносимо. Ведь они стараются, чтобы никто их за этой работой не видел.