i e042622682662878

Он раны нам схватил бинтом,

Он проводил нас до палат.

Ушел. И вот — пришел назад.

И врач склонился над столом,

Над ним — с поломанным крылом.

И было ясно, что ему

Теперь лекарства ни к чему.

И было тихо. Он лежал

И никому не возражал.

Был день, как он, и тих, и прост,

И жаль, что нету в небе звезд.

И в первый раз спокойный врач

Не мог сказать сестре: «Не плачь!».

1938

ПЕСНЯ

Ее сложил маляр, а впрочем,

Она, быть может, потому

42

Портовым нравилась рабочим,

Что за нее вели в тюрьму.

Ломали пальцы, было мало —

Крошили зуб, грозили сжечь.

Но и в огне не умирала

Живая песенная речь.

Матросы взяли песню эту

И из своей родной земли,

Бродя волной морской по свету,

В чужую землю завезли.

А тот маляр потом был сослан.

Бежал. На озере одном

Он пойман был, привязан к веслам

И вместе с лодкой шел на дно.

И, умирая, вспомнил, видно,

Свой край, и песню, и жену.

Такую песню петь не стыдно,

Коль за нее идут ко дну.

1939

ПАМЯТНИК

Им не воздвигли мраморной плиты.

На бугорке, где гроб землй накрыли,

Как ощущенье вечной высоты,

Пропеллер неисправный положили.

И надписи отгранивать им рано —

Ведь каждый, небо видевший, читал,

Когда слова высокого чекана

Пропеллер их на небе высекал.

И хоть рекорд достигнут ими не был,

Хотя мотор и сдал на полпути —

Остановись, взгляни прямее в небо

И надпись ту, как мужество, прочти.

О, если б все с такою жаждой жили!

Чтоб на могилу им взамен плиты

43

Как память ими взятой высоты

Их инструмент разбитый положили

И лишь потом поставили цветы.

1938

Памяти поэта. Воспоминания.

Д. Данин – Памяти Николая Майорова

Кто-то сказал о встречах военных лет: «И незабываемое

забывается». Это невесело, но правда. Однако правда и другое: когда

незабываемое вспоминается, оно оживает для нас во всей своей

первоначальной цельности. Это оттого, что оно тайно живт в наших

душах, не изменяясь с годами. Завершнное, оно уже не может измениться.

Скоро двадцать лет, как университетские друзья Николая Майорова с

ним не виделись. Исправить тут никто ничего не сумел бы. Этому сроку

предстоит только увеличиваться. Но законы перспективы, ненарушимые в

пространстве, к счастью, могут нарушаться во времени. Отдаляясь, образ

Коли Майорова не уменьшается и не тускнеет. А то, что стирается в памяти,

наверное, никогда и не было существенным.

Во все времена повторяется одно и то же: молодые поэты, ищущие

себя и жаждущие понимания, находят других, таких же ищущих и

жаждущих, по незримому и неслышному пеленгу, который неведом

посторонним. ( Так в человеческом водовороте столицы любые

коллекционеры каким-то образом вылавливают себе подобных – по

случайному слову, что ли, по жесту, по оценивающему взгляду?..) Когда

осенью 1938 года в одном из старых университетских зданий на улице

Герцена собралась на первое регулярное занятие студенческая литгруппа,

Коля Майоров был незаметен в пстрой аудитории. Будущие биологи и

географы, химики и математики, физики и историки читали свои стихи. И

все уже что-то знали друг о друге. Помню, как из разных углов раздались

уверенные голоса:

– Пусть читает Майоров, истфак!

И он встал где-то сбоку, этот «Майоров, истфак», и начал читать.

Крепко стиснутым кулаком он словно бы расчищал живой мысли

44

стихотворения прямую дорогу через обвалы строф. И сразу стало очевидно

– это будет «первая ракетка» в поэтической команде университета.

Так оно и было до самой войны.

Не для традиционного сопоставления скромности и таланта сказал я,

что Николай Майоров был незаметен в пстрой аудитории. Просто

захотелось вспомнить, как он выглядел – каким показался. Он поразительно

не был похож на поэта, как не был похож на «служителя муз» Николай

Заболоцкий. Ничего завидного во внешности, ничего впечатляющего, что

заставило бы на улице оглянуться прохожего. Может быть, это экономная

природа не наделяет настоящее достоинство лишними одеждами? Они ведь

ему не нужны. Впрочем, это сомнительный закон – слишком много из него

исключений. Но Коля Майоров был выразительнейшим его

подтверждением.

Нет, он не был скромен:

Есть в голосе мом звучание металла.

Я в жизнь вошл тяжлым и прямым.

Он знал, что он поэт. И, готовясь стать историком, прежде всего

утверждал себя, как поэт. У него было на это право.

Незаметный, он не был тих и безответен. Он и мнения свои защищал,

как читал стихи: потрясая перед грудью кулаком, чуть вывернутым тыльной

стороной к противнику, точно рука несла перчатку боксра. Он легко

возбуждался, весь розовея. Он не щадил чужого самолюбия и в оценках

поэзии был резко определнен. Он не любил в стихах многоречивой

словесности, но обожал земную вещность образа. Он не признавал стихов

без летящей поэтической мысли, но был уверен, что именно для наджного

полта ей нужны тяжлые крылья и сильная грудь. Так он и сам старался

писать свои стихи – земные, прочные, годные для дальних перелтов.

…Я полюбил весомые слова.

Он полюбил их, когда было ему около двадцати. А в двадцать три его

уже не стало. Он успел сделать немного: его литературное наследство – это

сто страниц, три тысячи строк. Но вс, что он считал законченным,