И это называется будни

— Но как помочь? Как? — спросила она спустя несколько секунд, так и не подняв головы.

— Алла Дмитриевна, вы прежде всего женщина. — Серафим Гаврилович проявлял настойчивость отчаяния. — А где черт не сможет — извините, что я так грубо, но из пословицы слово не выкинешь, — туда он женщину пошлет. Во-вторых, жена.

— Не знаю, Серафим Гаврилович. Не знаю… — растерянно твердила Алла. — Вы переоцениваете мои возможности… — И добавила уже решительнее: — Я не то что не хочу помочь вам. Я не сумею помочь.

Серафим Гаврилович посидел еще немного, сам не зная для чего, вежливо попрощался и ушел. Он не только не гневался на Аллу Дмитриевну, но даже был благодарен ей за то, что не ввела его в заблуждение, честно призналась в своем бессилии.

В запасе у него оставался еще один человек, на которого можно было как-то рассчитывать, — Глаголин. Не теряя времени, отправился к нему домой.

Глаголин был и обрадован, и растерян, когда, отворив дверь, увидел, кто пожаловал к нему с визитом.

— Вот уж не ждал, вот уж не ждал… — повторял он, принимая из рук Серафима Гавриловича промокший плащ — на улице лил проливной дождь.

Он не сразу нашел, куда усадить гостя в своей маленькой комнате, заполненной книгами, заваленной газетами и журналами. Чтобы освободить стул, просто сбросил с него кипу журналов на пол.

— Вы уж извините, Серафим Гаврилович, за раскардаш.

Глаголин выглядел таким беспомощным, что у Серафима Гавриловича засосало под сердцем — нет, и этот жрец науки тоже не союзник, не боец.

— Я тебя дома поджидал. С пятницы. Вы часом не повздорили с Наташей? — Серафим Гаврилович для разминки начал не с того, за чем пришел.

Глаголин испуганно замигал глазами.

— Что вы, что вы! Затянуло вот это… — показал на листы исписанной бумаги, аккуратно сложенные на столе среди общего хаоса.

— А-а… — понимающе протянул Серафим Гаврилович.

Как оказалось, Глаголин ничего не знал ни об аварии, ни об увольнении Сенина. Он почти неделю прожил, как отшельник, не показываясь на люди, — корпел над диссертацией Гребенщикова, чтобы побыстрее отделаться от этого навязанного ему занятия, которое было противно всему его существу.

Но когда Серафим Гаврилович изложил всю историю, да вдобавок предысторию, начиная со стычек Сенина с Гребенщиковым еще в мартеновском цехе, в Глаголине проснулся темперамент, казалось, совершенно ему не свойственный.

— Ай-я-яй, ай-я-яй! — проговорил он сокрушенно. — Если б кто другой рассказал, не поверил бы. И когда переведется мерзость на земле!

— Мерзость сама не переводится. Сама она только разводится, — откликнулся Серафим Гаврилович. — С мерзостью бороться надо. Любыми мерами. Даже незаконными, если законные не помогают. В данном случае законные все испробованы. За такую аварию администрация вправе уволить. Но надо же входить в положение. А парень какой! Золото! А работник какой! Виртуоз!

Глаголин остановил на Серафиме Гавриловиче свои умные, чуть грустные глаза, казавшиеся из-за стекол очков более крупными, чем были в действительности.

— А что я могу?

— Если соберешься с духом, сможешь, — проговорил Серафим Гаврилович с ободряющей уважительностью.

— Вы так думаете?

— Уверен. Гребенщикову ты позарез нужен, — внушал Серафим Гаврилович. — Полфурмы ты ему подарил? Подарил. Теперь он с тебя пол-алгоритма, если не весь, вытянет. Хорошо на чужом коне в рай въезжать. А ты встань на дыбы: «Не повезу — и все тут, если Сенина в цех не вернете».

— Результат от моего заступничества скорее всего может быть такой, — движением пальца Глаголин поправил очки. — Сенина не восстановят, а я лишусь возможности работать над алгоритмом. Я сейчас по уши влез в него и загорелся. Жаль, если все пойдет насмарку. Поймите, меня сковырнуть куда проще, чем Сенина, а защитить труднее. Вас вон сколько — и то никак не отобьете одного человека. Прикроет Гребенщиков мою работу — кто станет доказывать, что зря, что я могу с ней справиться? Мне предстоит пройти нехоженый лес, а я пока только на опушке.

Нечего возразить Серафиму Гавриловичу. Сидит, ждет неизвестно чего, как сидел у Гребенщиковой. Тяжело расстаться с последней надеждой. Может, еще передумает Владимир, а может, надумает что.

Молчание действует на Глаголина угнетающе. Ощущение у него такое, будто просит о помощи тонущий человек, а он отказывает.

— Вы не учитываете самолюбия и упрямства Гребенщикова. — Эти слова прозвучали у Глаголина как оправдание.

— Самолюбием поступаются ради корысти.

— Не всегда. Увольнение Сенина Гребенщикову явно во вред. Вы сами говорили, что он всех восстановил против себя. Однако не сдается.

— С тобой Гребенщиков так не поступит, — продолжает уговаривать Серафим Гаврилович. — Ты ему нужен.

— Кто может поручиться за то, как он поступит? Кроме того… Как-то некрасиво нажимать на человека.

— Э, нет, Володечка, нет, — Серафим Гаврилович погрозил пальцем, — тут ты загибаешь. Некрасиво, когда честного человека заставляют сделать пакость. А пакостника прижать ради справедливости…

Не увидев на лице Глаголина желания прижимать пакостника, Серафим Гаврилович поднялся.