И это взойдёт

Тут меня и вырвало прямо ему на брюки. Он по-бабьи взвизгнул и отпихнул меня так зло, что я вывалилась из машины, как мешок с картошкой, и меня вырвало еще раз. И еще. Черт бы его подрал! Я попыталась встать, хватаясь за ручку дверцы автомобиля.

В проеме появилась рожа Валечки, покрытая пунцовыми пятнами. Он захлопнул дверь, опустил окно и крикнул шоферу:

– Чего стоишь? Кого ждешь? Поехали!

Обернулся ко мне и процедил:

– Не борзей, за цифрами я буду следить.

И я поняла, что мы договорились. Машина уже тронулась, а я все еще зачем-то цеплялась за ее дверцу и даже побежала следом.

Нога моя за что-то зацепилась, я потеряла равновесие, упала, но тут же смогла встать. И проводить машину взглядом.

Отряхнувшись и стараясь ни о чем не думать, я пошла вперед по трассе – до ближайшей остановки автобуса. На автопилоте доехала до общежития, нырнула за занавеску в свой угол комнаты. Открыла окно, влезла на стол и стала раздумывать, с какой ноги лучше шагать в небытие – с правой или с левой… Ну, дальше вы знаете. Я увидела три горошины и решила погодить с необратимыми поступками.

Вскоре хлопнула дверь и пришла соседка Лариска. Вечером мы вместе смотрели подаренный ее отцом крошечный черно-белый телевизор. Лариска ничего не спрашивала – я же говорю, студентки у нас в общежитии отличались феноменальной деликатностью. Нестерпимо хотелось плакать, поэтому я очень смеялась. Чтобы смех выглядел хоть сколько-нибудь оправданным, лихорадочно щелкала тумблером телевизора, стараясь найти хоть какую-нибудь юмористическую передачу. Даже популярный и до отрыжки мерзкий «Аншлаг» сгодился бы! Но как назло, в этот день его не показывали. И тут я наткнулась на комедию из жизни советских студентов – про Шурика, у которого серьезная проблема: он не может достать конспект лекций к экзамену. И бродит везде за хорошей советской девушкой Лидой, у которой нужный конспект есть, и подглядывает через плечо. Я хохотала, согнувшись впополам, так что чуть не скатывалась со стула. Ха-ха-ха. И они тоже студенты – прямо как я! Смешно.

Я смеялась над своими детскими фантазиями о том, какой будет моя взрослая жизнь. Когда-то я ожидала, что придется бороться с соленым Тихим океаном, и тундрой, и тайгой, а не вести бои с блевотиной, помоями, душевными и телесными нечистотами. В пионерских утопиях мне грезился штурвал космического корабля, везущего на Марс саженцы яблонь. Я за пультом, а рядом за штурвалом – безупречный волевой Капитан. Но мне в реальности предстояло сражаться с низостью (в том числе собственной). Не распускать белый парус над морем, не прятаться со смехом от теплого летнего дождя под козырьками музеев и библиотек, а отсасывать у жирдяя на заднем сиденье машины. Наверное, настоящие хорошие советские люди справились бы и с этой ситуацией и не стали поступать так, как поступала я. Почему я не смогла стать такой?

Впрочем, уже с утра я перестала задаваться этими дурацкими вопросами. Вырвала из записной книжки страничку с телефонным номером Егора и порвала ее на мелкие клочки. Хотя скорее это был символический жест – номер его телефона настолько крепко впечатался в мою память, что в моменты тревоги я начинала твердить эти цифры как мантру. Теперь даже приближаться к этому юноше с собакой я считала себя не вправе – после продуктивно-злополучной поездки в «гелендвагене» наш союз казался мне таким же невозможным и даже преступным, как союз совершеннейшего мальчишки и прожженной шлюхи. Как можно прикасаться к чему-то драгоценному и чистому, зная, что твои руки непоправимо запачканы?

И только много-много лет спустя, бессонной слезной ночью меня однажды пронзила мысль: действительно ли, чтобы выжить тогда, я не могла поступить иначе? Ведь всего за час перед «гелендвагеном» Егор сказал, что любит меня. Возможно, это означало, что он готов был позаботиться обо мне? Сделать так, чтобы я не голодала? Скорее всего, можно было проорать Валечке: «Руки прочь, прочь от меня» – и понадеяться на мальчика с музыкальными пальцами. Поверить, что он поддержит меня. Но в тот момент, когда мне в рот пихали член, я была абсолютно убеждена, что каждый выживает в одиночку, никто никого никогда не спасает и никто никому не помогает. В том числе не спасают друг друга и люди, взаимно шептавшие «я тебя люблю». Просто они немножко сильнее плачут друг о друге, когда один из них крякнется. Вот и все дела. Я должна была сама обеспечивать свое будущее.

Остаток того невыносимого дня я пыталась убедить себя в несущественности потери. Главное – я цела. А значит, ничего особенно страшного не произошло. «Ведь это не так уж и ужасно – расстаться с первой любовью?» – уговаривала я себя. Жизнь продолжится и будет такой же, как и прежде, а может, даже и лучше. Только… я больше никогда не смогу посмотреть в глаза Егору. Не хватит духу.

Хотя тошнота не отпускала, в теле появилась невозмутимая легкость – куражистость валькирии или амазонки, когда отброшено все лишнее, избыточное, все пеленающее, сковывающее и тушующее быстроту и точность движений.