И хватит про любовь

Ромен никому не расскажет, как он сам десять лет назад провел свой первый вечер с Луизой, как он что‐то мямлил, заикался, а его будущая жена, с ее обычной непринужденностью и безукоризненным самообладанием, уже тогда над ним подтрунивала. Это не он, молодой ученый, завоевал ее, а она его выбрала. За искренность и бесхитростную чистоту, которые читались в его устремленном на нее взоре, и за остроту ума, которую лишь оттеняла его неуклюжесть. Однако очень скоро Луиза поняла, что словесная беспомощность Ромена, которая поначалу привлекла ее, в конце концов будет ее только бесить. Она сочла делом чести сделать из Ромена незаурядного оратора. И он им быстро стал. Но его обретенная уверенность в себе зиждилась не только на отработанной дикции и тщательно продуманных записях. Ее в значительно большей мере питала гордость за то, что именно ему Луиза Блюм позволяла идти рядом с нею по улице и держать ее под руку.

– Перейдем теперь к сути дела, – продолжает Ромен.

Через час с несколькими положенными по регламенту минутами он завершил свой доклад и предоставил слово слушателям. Лишь один из них, сидевший на последнем ряду аудитории Линнея, не записал ни слова. А когда началось обсуждение, не задал ни единого вопроса, хотя, уж верно, ему как психоаналитику очень хотелось бы услышать на лекции по когнитивным наукам слово “бессознательное”.

Зато Тома Ле Галь внимательно наблюдал за Роменом Видалем, человеком, каждое утро просыпающимся рядом с Луизой Блюм, рядом с женщиной, в которую он, Тома, был влюблен и с которой первый раз занимался любовью. Ромен Видаль ему не соперник, потому что никто никому не соперник. Тома не собирался претендовать на роль мужа, он только хотел посмотреть на того, кого полюбила и до сих пор любит Луиза Блюм, и, может быть, еще проверить свои чувства. В нем шевельнулась симпатия к этому рослому парню, в котором угадывалась затаенная робость, он восхищался его логичной, свободно текущей речью и сожалел, что никогда не сможет стать ему другом.

Анна и Стан

Минувшее лето было страшно жарким. Анна и Стан провели его в окрестностях Гриньяна, в домике, который снимали каждый год. Жара била все рекорды. Количество пожаров, убийств, автокатастроф, смертей стариков в хосписах увеличилось вдвое против обычного. Шестьдесят департаментов страдали от засухи. Людям запретили наполнять бассейны, а уже существующие служили резервуарами воды для пожарных. Всюду – по радио, в бистро – говорили о глобальном потеплении. Карл и Леа, забираясь в машину, вопили – такими горячими были сиденья. Анна протирала их влажной губкой, чтобы немного охладить. Дети требовали включить кондиционер, но оставляли открытыми окна.

Все изнывали от скуки. С утра составляли список необходимых покупок, потом ехали в город по магазинам, пили кофе на главной площади, а потом ртутный столбик поднимался, и приходилось возвращаться домой. Там обедали, убирали со стола, мыли посуду, пока не набегали полчища муравьев. Даже спать днем было слишком жарко. От нечего делать Карл и Леа постоянно собачились.

Ужасно досаждали осы. Стан вырезал ловушку из бутылки от минеральной воды, капнул на дно сладкого вина. Десятки ос прилетали на приманку и дохли в ловушке. Анна не могла видеть, как дети развлекаются, глядя, как они там барахтаются и часами бьются в агонии. Особенно радовался Карл и звал ее всякий раз, когда очередная пленница влетала в бутылку. Он упивался жестокой забавой – Анна не узнавала своего сына. И это он каждое утро c каким‐то болезненно возбужденным видом выливал осиную настойку на землю в саду.

В саду был бассейн. Но купаться в нем можно было не раньше пяти часов дня, когда солнце наконец опускалось за дом. Дети следили, как медленно, по‐муравьиному, тень наползает на раскаленные плитки, и то и дело кричали: – Мама, мама, еще одна плитка в тени! – Супер! – отзывалась Анна, лежа в гостиной на диване.

Вечером, когда дети уходили спать, Стан и Анна оставались посидеть на террасе и подышать прохладой, которая никак не наступала. Стан поглаживал затылок жены, она уклонялась от его ласки. Было жарко, или она читала, или ей не хотелось. Однажды ночью Стан добился своего. Она не противилась, хотя оба взмокли от пота, ей даже было хорошо, и она сразу же снова уснула.

В конце августа они собрали чемоданы и вернулись в Париж. На обратном пути дети проголодались, а Стан захотел передохнуть, и они остановились в каком‐то ресторане на перепутье шести дорог. Ресторан оказался плохой, плохой и дорогой. Анна расстроилась, вышла из себя. Чуть ли не криком закричала:

“Гнусь, какая гнусь!”, а Леа спросила, как в фильме Годара: “Что такое гнусь?” Анна выскочила из ресторана, оставив детей со Станом, и пошла к машине. Открыла заднюю дверцу, уселась посреди игрушек, закрыла лицо руками и разрыдалась.

Луиза и Ален

В Осло тем же летом было не так жарко. Ромен предложил Луизе поехать вместе с ним в Норвегию, где проходил трехдневный международный коллоквиум – некий богатый фонд собирал лучших лингвогенетиков.