И хватит про любовь

– Да ладно, Анна, не повторяй эти сказки. Максимум две тысячи восемьсот лет. Да и сегодняшний еврей – совсем не такой, какие были при Цезаре и Птолемее.

– Эти мальчики могут не прятаться и не стыдиться.

– Не в этом дело. Гордиться еврейской культурой может кто угодно, еврей он или нет. Кто угодно имеет право и даже должен ею гордиться так же, как любым другим достижением человеческого разума. Когда я гуляю по Альгамбре, я горжусь мусульманской культурой.

– В самом деле? Вот уж не думала, что ты у нас слюнявый экуменист.

Она права. Ив терпеть не может святош всех мастей, в том числе иудеев не больше и не меньше всех остальных. В каждом Божьем дому по кому, как говорил Превер. Однако он не может не признать за иудеями некой универсальности. В том тексте про “чужого”, который он читал, он опустил одну мысль, которую решил приберечь для какого‐нибудь другого случая. Мысль о том, что “стать евреем” на иврите будет лейтгайéр, то есть “стать гер’ом”, пришельцем, чужаком, потому что евреи были чужими в Египетском царстве. Что искушение стать другим неотделимо от еврейской культуры. Анна, конечно, на это возразила бы, что он разводит философию и что слово лейтгайер значит просто-напросто “стать гостем”, гостем у евреев. Однако слово гер в библейском иврите не столь двусмысленно, Ив обсуждал это с одним раввином: это просто “чужой”, и точка. Никакое священное действо не может совершаться без этого сознания неприкаянности. Именно поэтому колено Левия не имело права владеть землей: священник – живой символ того, кто никогда и нигде не бывает окончательно дома.

Ив, неверующий, мог бы вполне уверенно сказать, что по‐настоящему помыслить мир можно лишь так, как мыслит его еврей, человек ниоткуда и не имеющий ничего. Но кажется, он все это Анне уже говорил, а повторяться не хочется.

– Я просто имею в виду, что не следует обольщаться, будто бы довольно родиться от матери еврейки, чтобы и самому быть евреем, думать так значит скорее отдаляться от еврейства. Родиться евреем – далеко не все. Это не избавляет от труда стать им.

– Еще один софизм. Софизм, который забывает о погромах, преследованиях, Холокосте.

– Я ничего не забываю, Анна. Но говорить, что Эйнштейн и Фрейд – еврейские ученые, значит рассуждать как нацисты.

Ив горячится и заключает из этого, что Анна затронула чувствительную точку и что если бы ему пришлось выбирать себе какое‐то мифическое происхождение, то да, действительно, может быть… Но были бы возможны и другие варианты. Анна не хочет ссориться, отмахивается:

– Все‐таки никуда не деться, Эйнштейн и Фрейд – евреи. Но ты морочишь мне голову, а на прямой вопрос не отвечаешь.

Ив молчит и удивляется, что смог так ясно сформулировать свою мысль. Прежде, когда напряжение было слишком сильно, он путался, его ум осаждали посторонние образы. В пятнадцать лет во время семейных споров он терял нить рассуждений, потому что ему представлялась какая‐то абсурдная картинка: как галапагосская черепаха несет яйцо. Он знал, что прав, но не мог привести здравые аргументы. Понадобилось много времени, чтобы он понял, что эта его глупость происходит от неспособности решительно дать отпор.

– Я назову тебе последнюю причину, по которой я рад, что не еврей. Будь я евреем, наши с тобой отношения вряд ли могли бы завязаться.

И Анне нечего ответить. Она вспомнила, как однажды, когда она сказала Ле Галю, что Ив – гой, аналитик спросил:

– А вы могли бы влюбиться в еврея?

Она опешила. А вопрос был хороший. То, что Ив – гой, облегчало дело. Лечь в постель с другим евреем было бы непристойно, значило бы осквернить союз, освященный в синагоге. Ив был из другого, параллельного, экзотического мира. И его мир так мало соприкасался с ее собственным, что эта связь не тянула на измену супружескому долгу.

Луиза и Ромен

Австралийская птица-лира, которую также называют менурой великолепной, может имитировать все звуки, от тарахтенья дизельного мотора до треска отбойного молотка. В тот день, чтобы воспроизвести шум Парижа, хватило бы дюжины этих великолепных менур.

Влюбленная Луиза чувствует легкость, почти летит. Из-за этой вновь обретенной легкости она и покидает Ромена. Небо ровного серого цвета. На нем ни солнца, ни фигурных облаков. А ей, Луизе, подошла бы лучисто-серебристая лазурь, как в Аргентине. Пять лет назад она была в Буэнос-Айресе. И само название этого города навсегда связалось у нее с небесной синевой, облегающей угловатые высотки.