И хватит про любовь

Огонь все сожрал. И теперь все множество Пьетт должно уместиться в ту единственную фотографию, которую Тома пощадил. Пьетта в белом хлопковом платье лежит вниз животом на кровати, согнув одну ногу в коленке, и читает речь, которую один приятель написал по случаю их помолвки. Какая там помолвка – смех один! Но Пьетта устроила праздник с размахом, пригласила в родительский загородный дом с полсотни гостей.

Лето выдалось ранним, в тот день дул теплый ветерок, небо, как полагается, синело вовсю. На столе стояли большие корзины с фруктами: абрикосы, черешня, первые персики. – Пойдем! – шепнула ему Пьетта на ухо, когда подали кофе.

Под провансальским солнцем за несколько дней кожа ее стала золотистой, волосы выцвели, на носу и на плечах выступили веснушки. Она беременна, ее маленькие груди под платьем округлились, потяжелели, соски потемнели, и Тома, стоило ему остаться с Пьеттой наедине, растроганно прикасался к ним. Ангелы не бесполы: у них бывают и груди, и все остальное. – Пойдем! – повторяет Пьетта.

Она берет его за руку и тащит на тропинку между кипарисами. Тропинка ведет к обмелевшему ручью, по известковым плитам течет только тонкая струйка. Они идут довольно долго, вокруг заросли сурепки, цветущие левкои, кусты каллистемона. Это Пьетта знает названия всех растений. На повороте тропинки ручей вливается в мозаичный бассейн, похожий на древнеримский. – Я всегда приходила сюда, когда была маленькая, – говорит Пьетта. – Рисовала акварелью. Одних гусениц, сколопендр и жуков, представляешь?

Тома ничуть не удивился. Его Пьетта – самая странная девушка в мире. Позднее он вставит в рамку рисунок жука-оленя, который она сделала для воздушного змея, когда ей было тринадцать лет. – Думаешь, мы будем счастливы, Тома? Расскажи, расскажи мне, как мы будем жить!

Тома рассказывает. У них родится Даниель (или Клер), они будут целыми ночами болтать в потемках, заниматься любовью, спорить, чья очередь идти наполнять бутылочку, восхищаться первыми шагами и первыми словами ребенка, а потом они постареют, но вместе стареть не страшно. Он рассказывает, как Пьетта станет великим архитектором и воздвигнет здания из стали и стекла в Берлине, Лондоне, Токио. “И станции метро, – подсказывает Пьетта. – Я хочу строить метро”. Ладно, метро так метро.

Пьетта легла на сухую траву и закрыла глаза, чтобы лучше слушать Тома, его теплый ласковый голос описывает их будущую жизнь год за годом. “Мы будем путешествовать, поедем с детьми на греческие острова”, “Ты прочитаешь им «Одиссею»? – спрашивает Пьетта. – Покажешь им дельфинов, летучих рыб?”, “И в Эгейском море я научу Клер плавать?” – “Да. Да”, – каждый раз отвечает Тома.

Потом Пьетта встает, они обходят вокруг бассейна, она обнимает Тома. Вода вытекает через желобок на краю резервуара, и они идут дальше вдоль ручья, пока не доходят до густых зарослей кустарника и похожего на Пон-дю-Гар в миниатюре каменного акведука.

Акведук пересекает глубокий овраг и доставляет воду в большую цистерну в Сент-Ансельм‐де-Монтегю. Он очень узкий (по верху едва пройдет один человек) и высокий (метров шесть или семь), а внизу под ним отвесные белые скалы.

Пьетта прошла несколько метров по парапету. Тома остался позади и протягивает ей руку, но она уже слишком далеко. – Хватит, Пьетта! Это опасно.

Она оборачивается, стоя на каменном мосту, на самом краю пропасти. – Думаешь, я смогу вырастить нашего ребенка? – спрашивает она слабым голосом, и эта слабость пугает Тома. – Ты же знаешь, я больна. – Знаю, Пьетта.

Да, он знает. Маниакально-депрессивный психоз, биполярное расстройство, гипомания, циклотимия – он выучил все термины вместе с Пьеттой. Как и все названия лекарств из сумочки, которую она повсюду возит с собой: карбонат лития, ламотриджин, бензодиазепин и всякие другие. – Пьетта, иди назад! Пожалуйста. – Эта болезнь – такая гадость, Тома, ужасная гадость. Во мне все перепутано, одна часть меня здоровая и не завидует тем, у кого все в порядке, а другая – завидует, и это ужасно. Разве когда‐нибудь у меня еще будет такой же счастливый день, как сегодня?

– Будет, Пьетта, клянусь. Иди назад.

– Ты успокаиваешь меня, Тома, и я тебя люблю, и мои родители тебя любят, они хотят, чтобы ты меня спас, потому что у них самих это никогда не получалось. Почему мне иногда так хочется быть одновременно и живой, и мертвой? Почему?

– Не пугай меня, Пьетта, я люблю тебя!

– Я, честное слово, не хочу умирать.

Пьетта хватает протянутую руку, Тома притягивает ее к себе и крепко обнимает, пропасть далеко позади. Оба плачут. Она еще дрожит.

– А если болезнь унесет меня, ты позаботишься о детях?

– Замолчи. Мы придем посмотреть на этот акведук лет через пятьдесят, вместе с детьми и внуками.

– И с правнуками?

Пьетта дрожит, потом стихает. Они идут к дому, там праздник, там уже танцуют гости. Тома оборачивается и смотрит на каменный акведук, на лощину и оливы под солнцем, чистый Сезанн. Больше он его никогда не увидит.