И.Кошкин За ценой не постоим

– Я слушаю это все, и, знаете, готов уже… Убивать! И пошла эта клятва! – Аркадий Владимирович задохнулся, затем взял себя в руки. – Так что ваши чувства абсолютно нормальны, Павел Алексеевич. Да, я понимаю, вы человек военный, вас, наверное, специально готовили, но ведь при том вы все же человек! Русский! И, конечно, не можете смотреть спокойно на этот… Кошмар.

Чекменев поблагодарил доктора и, подумав еще немного, решил, что, наверное, старик прав. Ненависть к врагу естественна для военного, работа работой, но здесь, в немецком тылу, все было по-другому, не так, как в дивизии. Здесь начиналась другая война, по-своему тоже очень тяжелая, мутная, без тылов, без соседей, без связи. И эта ярость, если, конечно, держать ее под контролем, станет, наверное, хорошим подспорьем в деле.

А сейчас Моторин словно бы выбил землю из-под ног капитана, сказав: «Ты не поймешь», как будто отказывал Чекменеву в праве на ненависть.

– Я тебя понял, – тяжелым, словно чужим голосом сказал капитан. – А вот скажи мне, Петр Николаевич: если воевать можно только если тебя что-то на земле держит, корни, как ты сказал, то мне, выходит, ни жить, ни воевать незачем?

Какая-то маленькая лесная птичка метнулась над просекой и скрылась в ветвях высокой, заснеженной ели. Чекменев проводил ее взглядом и снова повернулся к Моторину:

– Я сирота – мать умерла шесть лет назад, отца вообще не помню. Сестра в Самаре есть, раз в полгода пишем друг другу. Так за что мне воевать-то?

Крестьянин молчал.

– Или больше тебе мстить не за кого? – тихо спросил Чекменев.

– Павел Лексеевич, – хрипло сказал Моторин, – ты поосторожней… Осторожней.

– Грозишь мне?

Капитан склонился в седле так, что глаза его оказались в двух ладонях от лица колхозника.

– Помирать собрался, а мне: «Поосторожней»? – холодно спросил Чекменев. – А за других кто отомстит? А немцев кто уничтожать будет? Подожди уж хотя бы, пока мы с ними покончим, а там ложись в гроб, если хочешь!

Петр Николаевич исподлобья взглянул на капитана, и пусть в глазах его была злоба, но хорошо хоть – не пустота!

– В отряде – семьдесят пять активных штыков уже! А теперь у нас и связь будет, понимаешь? – капитан выпрямился в седле. – Мы теперь можем по-настоящему ударить! И бить нужно сейчас, немец к Москве рвется, значит, нужно действовать! А ты… С кем мне воевать, с этими щенками? – он кивнул головой в сторону десантников.

Моторин тоже посмотрел на парашютистов – младший лейтенант осматривал ногу Кривкова, похоже, немилосердно ругаясь.

– А к попу кто пойдет? К Александру? – продолжал Чекменев. – Он ведь тебе верит, не кому-то другому!

– Да я… – начал было Петр Николаевич, но капитан махнул рукой и продолжал:

– Нам сейчас надо семьи в лес перетаскивать, со скотиной, лагерь для них строить на болотах – кто это делать будет?

Моторин вытер внезапно вспотевший лоб.

– Нас трое: Макар Васильевич, я и ты. Мы – командиры, мы за людей отвечаем! – чуть не крикнул капитан.

Через едва зажившую рану в голову ударила боль, и Чекменев сорвал с головы шапку.

– Ну, ладно, – уже тише сказал он, – пусть не понимаю я твоего горя… Правда, не понимаю. Но скажи мне, скажи, вот за других, за них кто будет? Ты же видишь, что здесь творится, и ведь не только здесь – по всей земле, от границы!

Капитан задохнулся, а Моторин с удивлением, если не страхом смотрел на своего командира. Обычно сонное, невозмутимое лицо Чекменева исказилось, вместо хладнокровного, спокойного военного крестьянин на миг увидел человека – обычного, усталого, придавленного грузом ответственности и виной за то, что выжил – один из своего батальона.

– Через Воробьево вчера колонна ехала. – Боль отпустила внезапно, накатила слабость, но капитан лишь выругался и продолжил: – Немец шутки ради на ходу по избе из автомата дал – хозяйку ранил, сына ее маленького убил. И дальше поехали.

Моторин знал об этом, он сам докладывал Чекменеву, но сейчас словно заново увидел Сашку, мальчишку-разведчика, с испуганным, застывшим лицом рассказывающего дозору, как выносили из дома семилетнего ребенка с изуродованной пулей головкой.

– У тебя же племянник младший этих же лет, Петр, а?