I love Dick

Я думаю, что в этом эссе ты (скорее всего, многие другие тоже, но раз я влюблена в тебя, притворюсь, что ты такой один) был на волоске от очень важного открытия: как ввести политику в концептуальный экстаз Леви-Стросса, в экстатический нигилизм Бодрийяра, не становясь при этом старым брюзгой. Политика означает принятие того, что события происходят не без причины. За потоком событий стоит каузальность, и если мы будем упорно ее исследовать, мы ее поймем. Можно ли артикулировать политическое структурно, заряжено, вместо того чтобы скрести по сусекам, откапывая очередную скукотищу? Я думаю, разгадка в одновременности, в ощущении чуда: политическое может быть ПАРАЛЛЕЛЬНЫМ ИСТОЧНИКОМ ИНФОРМАЦИИ, и более того: политическая осознанность, понимание того, как все происходит, вполне может усилить наше ощущение настоящего, которое врывается в Сейчас. Я думаю о твоей цитате из Леви-Стросса – «вселенная информации, где снова воцаряются законы неприрученной мысли». Будто мгновенная передача информации может вернуть нас к хронологической, конечной, намеренной магии средневекового мира. «Средние века зиждятся на семи веках бурного восторга, простирающегося от ангелов небесных до навозных куч» (Хуго Балль). Поэтому когда ты вводишь политическую информацию в свои тексты, она не должна быть скована формулировками «и все же –», «но все-таки», словно политическое может быть чем-то окончательным, примиряющим. (Вспоминается твое эссе о постмодернистском ретрокэмпе в книге «Министерство страха».) Политическое следует вводить через «и, и». Затаив дыхание, удерживая это на плаву – каким количеством информации об одном предмете можно жонглировать двумя руками?

Ты так хорошо пишешь об искусстве.

Безусловно, я расхожусь с тобой в вопросе рамок. Ты утверждаешь, что рамки привносят цельность только за счет сдерживания и исключения. Но фокус в том, чтобы раскрыть ВСЁ внутри рамки. «Напряги мозги», – кричал, бывало, по громкой связи Ричард Форман в своих ранних пьесах. Ну или Вглядись.

* * *

Нью-Йорк

Вторник, 7 февраля 1995 года

Но волк, увы, чем кажется скромней,

тем он всегда лукавей и страшней[11].

ДД,

вчера ночью я проспала, наверное, минут двадцать, скрючившись в кресле самолета, когда меня разбудил очень красочный сон.

Я тусила с Лорой Пэддок, моей лучшей (и единственной на самом деле) подругой среди студентов «Арт-центра». Мы были у кого-то дома (у одного из студентов?); ужин в большой компании, и мы с Лорой собирались уйти пораньше, чтобы я могла пересечься с тобой. Я должна была позвонить тебе и подтвердить, что все в силе, и я позвонила с вечеринки, а ты вдруг все отменил, ничего не объясняя. Я повесила трубку и посреди заполненной двадцатилетними студентами-искусствоведами комнаты непроизвольно и громко всхлипнула. Никто не обратил на меня внимания, кроме Лоры, которая тут же все поняла, и я рухнула в ее объятия.

* * *

В субботу утром мы встретились с Лорой в Пасадене на кофе и сели во внутреннем дворе на бульваре Колорадо, представляя, что мы в Мексике или на Ибице. Мы продолжили начатую несколько месяцев назад беседу о мистицизме, любви, одержимости. Мы говорим о любви и желании не столько с позиции теории, сколько о том, как они представлены в наших любимых книгах и стихотворениях. Исследование как встреча Фан-клуба – только так.

Между нами есть негласное соглашение о том, что мы принимаем их (любовь, крайность, желание), и лучше всего у нас получается делиться опытом/взглядами, обмениваясь любимыми сентенциями и стихами. Именно Лора рассказала мне об этой пословице про скромность и коварство: «По-моему, это значит, – сказала она, глядя прямо на меня огромными льдисто-голубыми глазами, – что тот, кого ты больше всего любишь, наделен властью ранить тебя сильнее всего». И мы обе кивнули, слегка улыбаясь, понимая, о чем речь. Но так как мы ведем не девичьи, а студенческие разговоры, мы обе очень стараемся удерживать беседу в наполненной двусмысленными отсылками плоскости. Каждая встреча с Лорой похожа на вдыхание эфира; как дамы двора Хэйан, мы всегда учитываем «форму».

Когда я впервые познакомилась с Лорой Пэддок, я была поражена ее толстыми блокнотами, исчирканными цитатами, рисунками, мыслями. Ведь я тоже такие вела когда-то. А сейчас –

* * *

Турман, Нью-Йорк

9 февраля 1995 года