I love Dick

Сильвер продолжает обобществлять мой опыт с тобой. Он навешивает на него ярлыки, придуманные другими людьми, – Адюльтер в Академии, Джон Апдайк встречает Мариво… Факультетская Жена Набрасывается На Коллегу Мужа. То есть предполагается, что в женскости, в желании есть нечто по природе своей гротескное, аномальное. Но мой опыт с тобой – настоящий, и такое происходит впервые.

(Уместным ли будет сейчас сказать, как я постоянно теку с момента нашего телефонного разговора восемь дней назад? Во время разговоров, за письменным столом, в школе, в спортзале, в строительном магазине – эта часть меня плавится и раскрывается.)

Возвращаясь к Первому Лицу: я даже придумала художественную теорию о моей невозможности его использовать. О том, что я выбрала кино и театр – два вида искусства, полностью построенные на столкновении, достигающие смысла только за счет противоречий, – поскольку никак не могла поверить в цельность/превосходство Первого Лица (то есть себя самой). Что для создания повествования от Первого Лица должно быть четкое «я», или амплуа, и отказываясь верить в это, я сливалась с обрывочной реальностью настоящего. А теперь я думаю: ладно, пусть так, нет зафиксированного «я», но само «я» существует, и с помощью письма можно каким-то образом проследить его движение. Что, возможно, текст от Первого Лица так же фрагментарен, как и безличный коллаж, но более серьезен: сближает изменения и раздробленность, сводит все к точке, в которой ты действительно находишься.

Я не знаю, что буду делать с написанным, и я не знаю, что буду делать, если твои, Дик, личные обстоятельства помешают нам выйти на связь. Перед тем как начать писать, я на секунду представила сцену из будущего, когда через две недели я приеду к тебе: как на следующий день буду лежать одна в кровати в номере «Пирблоссом Бест Вестерн» с бутылкой скотча и двумя упаковками «Перкосета». Но когда меня посещают (редко) мысли о суициде, то это оттого, что я застряла, а сейчас я чувствую себя живее всех живых.

И все, чего я сейчас хочу, это чтобы ты по крайней мере прочел это и хоть чуть-чуть понял, что ты для меня сделал.

С любовью, Крис

Трасса 126

А потом все случилось практически точь-в-точь, как я себе представляла. Заранее продуманный свет и музыка, дымный поцелуй, постель. Слепящее солнце в дороге на следующее утро. Скотч в мотеле, «Перкосет». Но это всего лишь рассказ. Реальность – в деталях, и даже если ты можешь предсказать, что произойдет, невозможно предугадать, что ты почувствуешь.

Только спустя одиннадцать месяцев после нашего приезда я смогла написать тебе это письмо. Вот как оно начиналось:

«Пирблоссом Бест Вестерн»

24 февраля 1995 года

Дорогой Дик,

вчера днем я ехала в сторону озера Каситас, охваченная горем и яростью. Я еще не плакала, слезы только начали скапливаться в уголках глаз. Но меня, потрясенную, трясло так, что я не различала перед собой дорогу и не могла держаться в правом ряду…

* * *

Энн Роуэр говорит: «Когда пишешь в реальном времени, приходится сильно править». Наверное, она имеет в виду, что каждый раз, когда пытаешься написать правду, она меняется. Происходит что-то еще. Информации становится все больше.

Игл-Рок, Лос-Анджелес

17 января 1996 года

Дорогой Дик,

за три недели до нашей встречи я взошла на борт самолета «Сан Чартер Джет Вакейшн», летевшего в Канкун, на пути в Гватемалу, закутанная в несколько пледов, с ларингитом и температурой под тридцать девять. Во время посадки я плакала: плоский бетонный контур аэропорта проглядывал сквозь пелену слез. Всю осень я прожила в Крестлайне с Сильвером, моим мужем, по большому счету против своей воли. Я планировала провести сентябрь в Веллингтоне, работая над «Тяжестью и благодатью», а затем отправиться на фестивали в Роттердаме, Берлине и Франции. Но в августе Джен Биеринга, мое контактное лицо в Новой Зеландии, перестала брать трубку. Наконец в октябре она позвонила мне из какого-то аэропорта и сообщила, что проект накрылся. Инвесторы его разгромили. Крупнейшие европейские фестивали его разгромили. А я – в Крестлайне, в кармане ни гроша, где взять четырнадцать тысяч долларов для завершения фильма – непонятно. Мишель из «Файн Ката» в Окленде прислала факс: десять тысяч кадров в канадском монтажном листе проебаны. Может, писала она, будет проще выбросить пленку?

На протяжении трех недель я ревела так часто, что назрел феноменологический вопрос: когда уже можно перестать употреблять глагол «плакать» и вместо этого обозначать мгновения «не-плакания» знаками препинания в бесконечном потоке слез? Я полностью потеряла голос, глаза жутко опухли. Врач в больнице Крестлайна уставился на меня как на безумную, когда я попросила «лекарство для сна».