I love Dick

Я впервые встречусь с тобой наедине. Одиннадцать недель назад я влюбилась в тебя и начала писать письма, которые становятся – чем? Я не рассказала тебе, как три недели назад ушла от мужа и в одиночку переехала на север штата Нью-Йорк. Но два дня назад я отправила экспресс-почтой манифест «Все письма – это письма о любви», который я адресовала тебе, я пишу в нем о заснеженном лесе, женском искусстве и поиске Первого Лица, поэтому я думала, ты уже знал. Ты не прочел его. Если бы ты прочел, говорил ты мне позднее, возможно, ты был бы менее жесток. Ты рок-н-ролльщик из Мидлендс. С чего я взяла, что тебе будут интересны эти темы?

Моя любовь к тебе была совершенно безосновательна, как ты сам подметил тем январским вечером в присутствии моего мужа. Пожалуй, это был единственный раз, когда ты рискнул высказаться, забыв о своем сексуальном таинственном безмолвии, том самом, что заставляло меня писать еще и еще. Но что именно значит «безосновательна»? Моя любовь к тебе основывалась на единственной встрече в декабре, которую ты в конце концов описал в раздраженном письме моему мужу как «теплую, но не то чтобы особенно душевную или выдающуюся». И тем не менее та встреча сподвигла меня написать больше слов, чем было номеров на том монтажном листе: двести пятьдесят страниц, и конца пока не видно. Что в свою очередь привело к аренде машины, к этой дождливой поездке по Трассе 126, к этому плану приехать к тебе домой.

Ты сказал, что в тот период своей жизни проводил эксперимент – никогда не говорить «нет».

Я сошла с самолета в семь, опьяненная теплым воздухом, пальмами и серотонином из-за джетлага, взяла в прокат машину и двинулась на север по Четыреста пятой. Конечно, я нервничала: это было словно следовать сценарию, который уже давно написан, и только концовка держится в секрете. Но я нервничала не как взволнованная школьница. Я нервничала, как это случается в темноте от ужаса. Еще и вырядилась ужасно. Слежу за дорогой, курю и переключаю радиостанции. На мне черные джинсы «Гесс», черные ботинки, переливающаяся серая рубашка, укороченная кожаная куртка, которую я купила во Франции. Я так и собиралась одеться, но сейчас этот наряд заставляет меня чувствовать себя тощей и немолодой.

Одиннадцать недель назад я следовала за твоей роскошной машиной по Пятой трассе в северном направлении навстречу этому «теплому, но не то чтобы особенно душевному или выдающемуся» вечеру у тебя дома с тобой и моим мужем. И в тот момент все казалось иным: дивным, пылким. Мы все сильно опьянели, и еще эти странные совпадения. В твоей гостиной стояло всего три книги. И одной из них оказалась «Тяжесть и благодать» – название моего фильма. На мне была подвеска в виде змеи, которую я купила в Эхо-Парке; ты рассказал, как на заднем дворе твоего дома снимали какое-то видео и вдруг, откуда ни возьмись, появилась змея. Весь вечер я разыгрывала роль Академической Жены, помогая вам с Сильвером жонглировать идеями, и потом ты упомянул книгу Дэвида Рэттрэя, и это было дико странно. Потому что весь вечер я ощущала присутствие его призрака возле меня, а ведь прошло уже два года, как Дэвида не стало. Ты посмотрел на меня и произнес: «Ты кажешься другой, чем когда мы виделись в прошлый раз. Будто ты готова открыться». Что я и сделала.

Тем вечером сильнее всего меня тронуло то, как легко ты признал свое одиночество. Это было так смело. Будто ты смирился с этим, как с ценой, которую ты заплатил за избавление от всего хлама в твоей жизни. Ты рассказал нам, что почти каждый вечер проводишь один – пьешь, размышляешь, слушаешь кассеты. Если ты уже решился на что-то, то страх перестает иметь значение. Ты был величайшим Ковбоем. А Сильвер и я, с нашей дешевой брехней из мира искусства, с нашими проектами, навыками общения, – мы были Жидами. Благодаря тебе я была готова отказаться от хитрости и напыщенности, освоенных мною за пятнадцать лет в Нью-Йорке. Я обабела. А ты был красив. Да выжжет все это пустыня.

И вот я снова еду к тебе в гости, одна, по Трассе 126, но что-то не сходится. Я не могу выкарабкаться за пределы своего тела, этого простецкого лица, худобы и озабоченности, втиснутых в эту взятую напрокат машину. Училка в кричащей одежде. Джинсы жмут. Хочется писать. Мне становится понятно, что максимально отдаленный участок синхронии – это страх и ужас.

* * *