И Маркс молчал у Дарвина в саду

Каналья, подумал Маркс, это он говорит, только чтобы не поссориться с женой, а вслух прохрипел:

– Богов сотворил человек!

– Фейербах, – пробормотал оцепеневший Бюхнер.

Теперь ему предстояло осмыслить кое-что похлеще перепалки с Марксом. Неужели придется докладывать Союзу свободомыслящих Германии, что он своими ушами слышал, как великий Дарвин, покончивший с верой в Создателя, в конце жизни признал себя теистом?

Застолье зашло в тупик, и Дарвин сказал:

– Господа, судя обо мне, ограничиваются образом ученого, который поставил так называемый вопрос об обезьяне и ответил на него обидным для человека образом. Весьма жаль. Не меньше мне претит, когда за то, что я украл у человека Бога, церковное священноначалие меня обвиняет, а левые восхваляют.

– Но ведь вы же украли! И просто не хотите нести за это ответственность. Правда, если вам интересно мое мнение, «кража» – неправильное слово, – решил поправить мистер Эвелинг. – Вы не обокрали человечество, а освободили его! Если вам интересно мое мнение.

– Но мне оно неинтересно. Кроме того, вы только что подтвердили мои слова. У атеистов я вижу те же методы, что и у клириков. Вы прекращаете дискуссию, неприятное задвигаете в сторону, утверждаете то, чего знать не может никто, и миссионерским рвением хотите обратить остальных. А если вместо этого немного смирения?

Бледный лоб Маркса блестел, глаза вдруг стали маленькими, и он зевнул. Кашель успокоился, и сам Карл, очевидно, тоже. Щеки же Томаса Гудвилла, напротив, пылали, а мелкие сосуды, испещрившие своим ветвлением крылья носа, стали необычно синими.

Эмма, глубоко задумавшись, отложила прибор, взяла его снова. Никогда еще она не слышала, чтобы Чарльз так открыто говорил на эту трудную тему. Ужин оказался не просто временем, проведенным за столом с неприятными гостями. Компания словно олицетворяла жизненную ситуацию ее постаревшего мужа. Он очутился на линии фронта между противоборствующими войсками, не чувствуя себя дома ни там, ни там. Священник их деревушки Даун и сама Эмма с одной стороны, три упорных атеиста – с другой. Христианские позиции Чарли давно оставил, переходить на атеистические не хотел.

Сам Чарльз описал бы свое положение суше. И безо всякого недовольства, поскольку после упорной борьбы, продлившейся несколько десятилетий, нашел свое место: в идеологически нейтральной полосе. Вместе, как он полагал, с современным естествознанием, не желавшим больше чувствовать себя обязанным какой-либо религии.

– У меня темнеет в глазах, – промычал Гудвилл.

Затем раздался сильный удар – священник упал со стула. Эмма с криком вскочила.

Преподобный без сознания лежал на полу. Только что он набрал в рот вкуснейший шоколадный крем, который Джозеф подал на десерт со сливочным печеньем. Проглотить не успел.

Доктор Бюхнер выступил в своей ипостаси врача: поискал пульс, открыл Гудвиллу глаза, посветил вынутой из люстры свечой, похлопал по щекам. Затем перевернул Гудвилла на бок, расстегнул воротник, а Эмма сделала все необходимое, чтобы друг семьи не задохнулся. Бюхнер попытался всех успокоить, сказав, что налицо лишь временное нарушение кровообращения. Возможно, преподобный слишком много выпил. Дарвин облегченно вздохнул.

Он ценил Томаса Гудвилла, хотя на жизненные вопросы его преподобие отвечал иначе, чем Чарльз. Как признавал сам священник, несмотря на разногласия, атмосфера Даун-хауса много лет дает ему материал для воскресных проповедей. При этом он всякий раз переворачивал все с ног на голову. Так, преподобный приносил в церковь подхваченную за столом интересную подробность, к примеру удивительную форму клюва зяблика или особенно красивый вид из царства орхидей, и извещал прихожан, что подобные детали, изучаемые современной наукой, чудесным образом приоткрывают стоящий за ними божественный план. Он славил Создателя и не скупился на образные выражения, описывая параметры хоботка насекомых в его соотношении с чашей цветка. Кто, если не Всемогущий Господь, создал пестрое разнообразие Земли, приспособив все друг к другу сколь красиво, столь и взаимополезно?

Да, тридцатилетняя дружба служила обоим постоянным вызовом, да и могло ли быть иначе? Гудвилла, конечно же, печалило, что еретический труд Дарвина родился именно в его приходе. Более того, был написан на глазах у богобоязненной миссис Дарвин, одной из самых ревностных его прихожанок. Вообще-то для преподобного навсегда осталось загадкой, почему супруги, несмотря на разделяющие их глубокие пропасти в вопросах веры, так любили друг друга. И произвели на свет десять детей. А Гудвилл, в свою очередь, с удовольствием их крестил и, если они не становились жертвами детской смертности, преподавал им закон Божий.

– Прежде чем кому-нибудь понадобится нюхательная соль, давайте выйдем и немного подышим свежим воздухом, – сказал Дарвин.

Перед тем как встать, он тщательно отряхнул бороду из опасения, что к ней могла пристать крошка отменного сливочного печенья.

Маркс с заметным облегчением кивнул, обрадовавшись возможности бежать от неприятного инцидента на персидском ковре.