И Маркс молчал у Дарвина в саду

Альба неспешно шла мимо кладбища, а Беккет представлял, как Маркс, следуя врачебному совету, раздевшись до пояса, загорает на солнце. А может, средиземноморское тепло не только пойдет на пользу его бронхам, но и подбодрит в мыслях и трудах. Доктор рассмеялся. Стоит лишь чуть-чуть довернуть винт, и сознанием Маркса начнет руководить бытие Маркса, а «Коммунистический манифест» станет следствием болезней внутренних органов. Не говоря уже о первом томе «Капитала», который снова лежал у него на столе как зачерствевший черный хлеб. Маркс должен принять, что его материализм применим и к нему самому, решил Беккет, придя в восторг от своих выводов. Хотя такая логика, дошло до него, вряд ли выдержит трезвую перепроверку. Или выдержит?

Через полмили лошадь со всадником добрались до расположившейся на окраине деревни великолепной усадьбы в окружении больших крытых соломой сараев. При виде сада доктор задумался: а где хотела бы жить Сара – в сельской местности или в Лондоне? Даже этого он не знал. Но она обожала цветы, он заметил.

Когда управляющий вышел из дома и деловито направился к конюшне, Беккет, вспомнив о своей расслабленной осанке, вздохнул и перешел на рысь. На развилке за усадьбой он свернул в виднеющуюся буковую рощу.

Как проходят дни Сары? Она сможет помочь ему в работе? У них будут дети?

– Обязательно! – невольно воскликнул Беккет.

Сына, если Сара согласится, он назовет Чарльзом, хотя что она может иметь против Чарльза? Дочь, наверно, Джулией. Или Мэри? Но уж точно не Эдит и не Викторией.

Беккет почесал Альбу за ухом и начал считать. Сколько будет его детям, когда начнется новый век? Осталось меньше восемнадцати лет. Как бы он хотел обладать даром видеть будущее! Окажется ли Маркс прав? Появятся ли в двадцатом столетии коммунистические страны? Вряд ли. Нет, революционная мысль испарится.

– Ввуп! – вырвалось у Беккета, и Альба навострила уши.

Дорожка между буками была влажная. Беккет обрадовался, что ветер остался позади. На мягкой лесной земле стук копыт стал тише, под нежной еще зеленью древесных крон, пока пропускавших солнце, целыми полями цвела ветреница. Островки примулы, медуницы и первых фиалок расцветили все желтым, белым, голубым. Стояла та краткая пора весны, когда, затмевая луга, буйно цвела низина леса.

В голове у Беккета, как взбесившиеся шмели, летали мысли. Он сошел с лошади, по мягкому мху вышел на поляну, остановился и подставил лицо солнцу, слегка покачиваясь взад-вперед, как часто делал в минуты нерешительности. Затем наклонился и сорвал фиалки. Когда доктор снова выпрямил длинное тело, у него закружилась голова. Он закрыл глаза, сосредоточился и вернулся к Альбе.

Тропа, петляя, вывела их из буковой рощи и плавно подняла на просторы. Он хотел бы заключить в свои объятия всю землю, но времени не оставалось. Беккет пришпорил лошадь.

Покойный не умер

17 марта 1883 года. Когда Фридрих Энгельс, а с ним одиннадцать человек, четверо из которых несли гроб, завернули за угол, из-за свежего земляного холмика с торчащей в нем лопатой могильщика и серого надгробия рядом выглянула роскошная лисица. Заметив процессию, она отбежала на несколько метров, остановилась и оглянулась, сверкнув горящими глазами. Затем исчезла. Только пушистый огненно-красный хвост со светлым кончиком, бодро виляя, еще мелькал в море могил.

Суббота, когда Карл Маркс упокоился на лондонском Хайгейтском кладбище в могиле, где пятнадцать месяцев назад похоронили его Женни, выдалась ветреной.

Вильгельм Либкнехт и зять Маркса Эвелинг несли венки с красными лентами, трепыхавшимися на ветру, почему надписи читались с большим трудом, приходилось выворачивать голову. «Последний привет верному другу пролетариата!» «Великому социалисту, нашему учителю».

Энгельс обнажил голову, подошел к гробу и, переминая поля шляпы, заговорил:

– Дорогие друзья. – И умолк, как будто забыл, что надо сказать речь. Вид у него был жалкий. Он пару раз прокашлялся и начал еще раз: – Человечество стало короче на голову. Причем самую светлую из тех, какими оно располагало в наше время. Четырнадцатого марта без четверти три пополудни перестал мыслить величайший из современных мыслителей. Его оставили одного всего на две минуты; войдя в комнату, мы нашли его в кресле спокойно уснувшим, но уже навеки.

Энгельс опять умолк. Нижняя губа у него тряслась. Он старался не смотреть на дочь Маркса Элеонору, которая, плача, держала под руку своего мужа, смотревшего холодным взглядом.

– Маркс был прежде всего революционер. Ниспровержение капиталистического общества, дело освобождения пролетариата – вот что являлось истинным его призванием. Он жил борьбой! И боролся с такой страстью, с таким упорством, с таким успехом, как немногие.

Энгельс содрогнулся всем телом, словно и в нем стихия борьбы вдруг победила скорбь.

– Поэтому покойного при жизни так ненавидели и так любили. Ненавидели угнетатели и эксплуататоры, любили угнетаемые и эксплуатируемые, стоило им осознать свое положение.

Энгельс потерял нить и, уставившись на гроб, продолжил после продолжительной паузы: