И на Солнце бывает Весна (СИ)

Мишенька, с тех пор, как я оказался в Орловской психиатрической больнице, прошло сорок лет... Я начал вести эти записи, и думал завершить их быстро, а прошло уже два года, как я оставил первые строчки еще в той, первой тетради. Столько еще всего нужно рассказать, но не знаю, успею ли... Неумолимо время, и с каждым днем чувствую, что здоровье мое не оставляет мне выбора и будто зовет поспешить. Всю жизнь я пытался постичь тайну времени, и не сумел. Иногда мне казалось, что оно замедляло бег, а в иные дни рвалось, как шальной конь, я лишь успевал оглядываться на мельтешение и суету. И тогда я понимал, что время - это скорый поезд, идущий без остановок, и обратный ход невозможен. То, что увидел, ощутил секунду назад, уже не вернуть никогда, впереди будут новые ландшафты, события, но и они промелькнут также быстро.

Вот и сейчас я на минуту отвлекся от рукописи, чтобы посмотреть в окно. Ранняя, дружная весна. Недавно сошел снег, но лед на водохранилище стоит, мутный, некрепкий. По нему могут разве что бродить галки с воронами. И хотя еще холодно и не сезон совсем, я приехал на дачу, пишу, согреваясь чаем. Прохладно, даже пар изо рта идет. А все потому, что писать о прошлом могу почему-то только здесь. Пробовал не раз на квартире - и тихо, и уютно, а не идет строка. Только вот здесь, на втором этаже, картины прошлого оживают, всплывают голоса, которые я записываю, как слышу, в виде диалогов. Сейчас восемьдесят второй год, и ты, Мишенька, живешь у отца, мы видимся редко. Ты ходишь в школу, в первый класс. Летом-то у тебя будут первые каникулы, и, как я надеюсь, хотя бы часть из этих дней ты проведешь со мной. Когда ты рядом, мне особенно легко и хорошо пишется. Просто я смотрю на тебя, отвечаю на твои незамысловатые вопросы и представляю, как ты вырастешь, прочтешь мои тетради, и они дадут тебе что-то. Какую-то опору, понимание того, что было и что есть. Я так надеюсь и верю, притом совершенно искренне, иначе давно бы забросил всю эту писанину.

Раз ты дошел до этих строк, значит, эта самая писанина все же не кажется тебе слишком заунывной, скучной и пустой. К сожалению, получается так, что ты от страницы к странице узнаешь горькую правду обо мне. Я стал очевидцем многих событий, но на самом деле мне нечем особенно похвалиться перед тобой. Ты и так это уже понял. Но я счастлив, что в моей жизни были философ Карл Эрдман, врач Алексей Лосев, старец Афанасий... и медсестра Лиза.

В колонии время текло медленно, и каждый день напоминал предыдущий. Когда Кощей мучал меня инсулинотерапией, я и вовсе терял ощущение времени, оно растворялось, как и я сам. Потом были дни моего возвращения к себе, о чем я уже написал. Время шло, увядали листья в парке, аллеи стали золотыми. Если раньше начинался дождь, то я не спешил укрыться, а все также сидел под липой и слушал его равномерный шум. Теперь же дожди стали затяжными и холодными. Странно, но тогда я, как ребенок, будто снова учился жить и открывал простейшие законы природы. Они казались мне новыми, неизведанными. Потом пришла зима, наступила весна, и опять было лето. Находясь в лечебнице, я чувствовал, как она давит и меняет меня. Я бы никогда не смог воскреснуть для новой жизни, если бы не чувство - большое, живое и крепкое, которое внезапно пришло ко мне, схватив и подняв к небу душу.

Сейчас я пытаюсь вспомнить взгляд медсестры Лизы. Это и радостно, и больно одновременно. Впервые мы встретились в конце мая сорок второго года. Тогда минул ровно год моей изоляции от мира. За все это время у меня не было ни одного посетителя - или никого не пускали по указке из органов, или, что скорее всего, у меня просто никого и не осталось. Родители были где-то далеко, как я думал, надеясь только на то, что они живы. А что касается друзей, знакомых, они уже давно вычеркнули мое имя из памяти. И понимание этого, конечно, угнетало меня. Там, в мире за стенами больницы, я давно для всех умер. То, что я нахожусь здесь равносильно тому, если бы я просто утонул тогда в реке. Какой-то я решил поговорить с Лосевым, задать самый непростой для меня вопрос -а есть ли вообще какие-либо сроки у моего лечения, а значит и шанс, что я покину когда-нибудь стены колонии? Алексей Сергеевич сочувственно вздохнул - мы с ним никогда не говорили об этом, но, видимо, он хорошо знал, кто распорядился упрятать меня здесь. Поэтому и ответа на мой вопрос у него не было. Он также знал и том, что Кощей с курсом инсулинотерапии пытался превратить меня в ничтожество, аморфное существо, и каким-то образом Лосев сумел ему помешать. г помешать этому.