И нас качают те же волны

– Может… А может, и не Верка. Ты ж не знаешь, кого они еще опрашивали, и я не знаю. Да чего ты переживаешь, ну и с Наташкой поговорят, от нее не убудет, что такого? Это же все для пользы дела.

– Много пользы от их дел!

– Ну, люди все же работают.

Когда вернулся Игнатьевич домой, супруга «порадовала»:

– Полицейский опять приходил, хотел с тобой потолковать. Про Сергея. Чего-то им загорелось.

– Небось, сверху пинка получили. А чего ж он с тобой не потолковал?

– Сказал, уж с обоими заодно, его время поджимало. Завтра в десять зайдет, велел быть обязательно, в третий раз не придет, к себе вызовет.

– Раньше за плохие вести гонцов убивали! – разъярился Федя. – Убить мне тебя, что ли?

– Ну, начинай! – насмешливо ответила супруга. – Чем убивать будешь? Скажи, я принесу!

– Эх, горе мое горькое! – простонал муж.

Завтрашняя рыбалка накрылась медным тазом, Федор Игнатьевич был сильно не в духе. Чтобы как-то отвлечься, решил завтра же и воплощать в жизнь первоначальный план – вывозить мусор.

Утром, по холодочку, Игнатьевич вытащил из-за сарая тележку, подкачал шины и начал укладывать мешки с барахлом, которое теперь обрело статус мусора. Процесс погрузки сопровождался пением. Словно опытная плакальщица на похоронах, он рыдал на мотив «Подмосковных вечеров»:

Горе горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело.

Даже очерствевшее за годы совместного проживания сердце супруги не выдерживало этой квинтэссенции горя, и она, пробегая мимо по своим делам, украдкой смахивала слезу.

Территория, где стояли два огороженных с трех сторон мусорных контейнера, в народе прозывалась Рублевкой. Там всегда можно было найти что-то полезное для хозяйства. К примеру, сломает хозяин ветхую сараюшку, а трухлявые доски свезет на мусорку, поскольку в баню уже газ подвел. А другой хозяин, который баню еще дровами отапливает, за два-три раза на тележке перевезет доски – и на ползимы дровами обеспечен. Или надумает наследник, заселившийся в родительский дом, поменять старые деревянные на окна нового поколения, да и свезет рамы с целыми стеклами к мусорным бакам. А рачительный хозяин мигом сообразит, куда их приспособить: парничок под рассаду слепить, безо всяких затрат. А уж когда появилась улица Волжская с ее зажиточными обитателями, много чего и поинтересней можно стало найти: волжские не жмотились. Именно с тех пор мусорную точку окрестили Рублевкой.

Федор Игнатьевич, сгрузив мешки со своим барахлом, стоял в задумчивости над чужим: кто-то из волжских припер к контейнерам обнаженную гипсовую женскую фигуру. Это называлось – скульптура малых форм. Наверное, у кого-то в саду стояла, от непогоды пострадала – облупилась, кусок носа отбит, фигура кое-где – как после обстрела. Женщина изображала, очевидно, какую-то из античных богинь: может, Венеру, но с руками, может, другую какую, дед был в этом не силен. Росточку она была небольшого, до пояса невысокому Федору, фигурка точеная, руки закинула за голову, словно потягивается. Игнатьевич думал, куда ее можно приспособить. Если бы он пехом принес мусор, то еще бы посомневался – брать ли ее, на себе тащить. Но он прибыл с транспортом, не пропадать же добру!

Зинушке, вышедшей за двор посидеть немножко на лавочке – воздуху глотнуть, издали показалось, что муж везет в тележке ребенка.

– Кого это он катать надумал в грязной тележке, старый черт?

Приставив руку козырьком ко лбу, она вглядывалась в приближавшегося мужа.

– Ну, и что это такое?

– Не что, а кто! Во, бабу себе привез! От тебя же в постели толку, как от козла молока.

– Красивая… была… – вынуждена была признать супруга, разглядывая потрепанную жизнью соперницу. – И что ты собираешься с ней делать? В постель с собой положишь?

– Почему нет? Помнишь, по радио постановку слушали? Скульптор слепил бабу, влюбился в нее, а она ожила. Может, от моего тепла оживет.

Жена смотрела с сомнением.

– Это вряд ли. Ты и летом в шерстяных носках спишь.

– А вот не буду! Во мне кровь заиграла!

– И как же мы потом жить станем, если оживет?

– Втроем. Ты будешь старшей женой, а она – младшей, любимой.

– А что ж ты лилипутку выбрал? Или нормальная баба на тебя не позарилась?

– А мне маленькие сильно… это… импонируют! Они азартные.

– Ну, а вдруг она стервой окажется? Что же это ты – как в омут головой? Р-р-раз – и сразу в дом!

– Риск, сама знаешь… Вот так рискнешь – и будешь счастливым всю жизнь. С тобой я, между прочим, тоже сильно рисковал.

– Ко мне ты подольше присматривался! Ну, хоть познакомь нас…

– Н-да… – впал в затруднение дед. – О! Флора! – еще одно имя античной небожительницы всплыло в памяти Федора Игнатьевича.

– Чего-о-о? Флюра?

– Флора, говорю! Богиня цветов всяких.

– Ну, тогда уж Фрося, буду я еще со всякой нерусью мужика делить.

– Вот, Фрося, а это моя дражайшая половина, Зинаидой ее зовут, но для тебя она, конечно, Григорьевной будет, поскольку в бабушки тебе годится.