И не только о нем...

Первый транспорт нелегальной литературы составлял более четырех пудов. Через несколько дней наконец я получил письмо от Гершуни, вскрыл его дрожащими от нетерпения руками. Написанное обычными чернилами, оно выглядело безобидно, как бы стандартное письмецо от товарища по гимназии, сообщавшего, что он собирается куда-то поехать на каникулы, зовет меня с собой. Я снова вспомнил слово «конспирация» и зажег керосиновую лампу. Письмо, проявленное на свет, показало цифры коричневого цвета. Я взял томик Пушкина и расшифровал цифры по стихам «Полтавы». Все вышло удивительно ясно. В письме было четко сказано, что надо направить в Саратов два пуда Раи (условное название «Революционной России») и Веры (условное название «Вестника Народной воли») и два пуда — в Киев. Я все это выучил наизусть и, как меня учил Гершуни, тут же сжег письмо. Литературу мы должны были отправить как домашние вещи, это тоже было условлено с Гершуни. Как? В корзинах, через транспортное общество «Надежда». Необыкновенно подходящее название, не правда ли? Накладные следовало заказным письмом отправить по указанным адресам. Опыта у нас не было, и мы наткнулись на серьезную проблему — каковы должны быть корзины на два пуда домашних вещей. И главное, нельзя вызвать подозрения в «Надежде»… Тут я вспомнил, что там служит агентом мой родственник, пошел к нему, зная к тому же, что он с большим сочувствием относится к революционному движению. Я смело решил посвятить его в нашу тайну. Через «Надежду» проходило великое множество самого разнообразного груза, родственник сказал, что груз должен привезти не я, а кто-нибудь другой, не привлекающий внимания, литературу надо обить мешковиной сверху, написать адрес краской, корзины должны быть на замке, а литературу надо перемешать с сеном.

Все было сделано. А вскоре прибыл второй транспорт из-за границы, а за ним пришло новое письмо от Дмитрия. И снова мы с Мишей исполнили поручение, и все было отправлено по адресам в разные города.

Я действовал, и мой приятель, студент из Киева, приехавший на пасхальные каникулы и уже замешанный в студенческих беспорядках, был поистине потрясен, когда я ему, под клятву молчать, поведал о том, что со мною произошло в последний год. Впечатление было сильнейшее. «Имей в виду, — сказал он, — что ты, пожалуй, единственный гимназист в России, которому доверены такие дела».

Надо ли вам объяснять, какая великая и, я бы даже сказал, бесстыдная гордость меня обуяла, когда студент из Киева столь высоко оценил мою подпольную деятельность!

Вот в таком состоянии чувств и ума я перешел в седьмой класс. Впрочем, у меня было такое ощущение, что с гимназией скоро будет покончено. В ее мертвящей обстановке занятия становились все более невыносимыми, я бы сказал, даже бессмысленными и никак не совмещались ни с моим настроением, ни с реальной революционной необходимостью сосредоточиться на нелегальном транспорте литературы из-за границы… Ведь по-прежнему, примерно раза два в месяц, контрабандисты, соблюдая полную конспирацию, появлялись у нас, и несколько дней надо было потратить на то, чтобы, согласно указаниям Григория Андреевича, отправить литературу через транспортную контору по разным городам…

Наступили наконец каникулы. Их пьянящее очарование усугублялось тем, что студенты из каменчан, захватив своих коллег, приезжали к нам погостить, гимназисты и гимназистки тоже были свободны от занятий, царило необычайное оживление на бульварах, традиционные прогулки до позднего времени становились причиной встреч, споров, любовных увлечений… Два раза в неделю устраивались гулянья, играл на полную мощность духовой оркестр, и главная аллея бульвара бывала забита до такой степени, что гуляющим приходилось двигаться в затылок друг другу, взад и вперед… Я тоже не терял даром времени и использовал каникулы для того, чтобы через верные руки давать студентам читать конспиративную литературу… Моя мать не могла и подозревать степени моего активного участия в революционной деятельности, но чувствовала неладное и жила в постоянной тревоге, что со мной может случиться что-нибудь крайне неприятное. Столько трудов положила она, чтобы вырастить нас, с таким напряжением, продавая приданое, воспитывала троих сыновей (все трое учились в учебных заведениях), и возможность исключения меня из гимназии, а может быть, и просто ареста казалась ей невероятным несчастьем…

…Вскоре за мною началась слежка, удалось кое-как «замести следы», но слежка продолжалась, я был исключен из гимназии с волчьим билетом — так назывался паспорт с отметкой о неблагонадежности, закрывавший доступ в какое-либо учебное заведение.

Я стал готовиться дома на аттестат зрелости, в конце концов сдал его экстерном, но слежка продолжалась, волчий билет действовал, с ним в высшее учебное заведение дорога была закрыта, к тому же за исключенным гимназистом установлена постоянная слежка, и на семейном совете решено: Боре в России не жить надо уходить за кордон.

Но — на какие средства?