И не только о нем...

— Было такое дело, — кивнул Борис Ильич. — Учтите, что это происходило в начале двадцатого века, в самом-самом начале его, когда наш с вами Каменец-Подольск жил глухой, болотистой, провинциальной жизнью. С точки зрения полиции, да и самого генерал-губернатора, царило полное благополучие, и никто и подозревать не мог о том, что здесь может гнездиться хотя бы самая невинная крамола. Учтите, со времени движения народовольцев не было ни одного, представляете, ни одного политического ареста.

Шепотом передавали, что в духовной семинарии читают вслух народническую литературу, ну, читают, мало ли что и кто читает, главное, нет в губернии революционеров, ни одного нет и даже ими не пахнет…

А как-то вечером я застал у себя старшую сестру моей Фанни — позволяю себе говорить «моей», потому что она, Фанни, в будущем станет моею женой и с нею будут теснейше связаны многие события моей и научной, и личной жизни. Многое в этом отношении вы уже знаете, а если нет, мы еще вернемся к этой обаятельной гимназистке с толстой косой и большим пышным бантом. Старшая ее сестра была в этот раз чем-то сильно взволнована и попросила меня закрыть дверь на ключ. Сегодня, сказала она, понизив голос, пришел некий господин из Киева, ему надо немедленно повидаться с гимназистом Збарским. Он сидит в сквере и нас ждет. Я уже была у тебя, тебя не было дома… Рассказывая все это, она запиналась, дрожала… Ее угнетало, что она стала невольной посредницей каких то подпольных дел. Мы пошли в сквер, со скамейки поднялся человек.

«Знакомьтесь, это Пепа», — сказала сестра.

Вы, наверное, заметили, Евгения Борисовна зовет меня Пепа. Это подпольная моя кличка с тех далеких времен… Сестра тотчас же оставила нас вдвоем и, думается, сделала это с большим облегчением. Передо мной стоял человек лет тридцати пяти — сорока. «Где мы можем уединиться?» — спросил он, мгновенно окинув меня с ног до головы беглым, но пронзительно-острым взглядом. Я ответил: у нас в квартире, матери нет дома, можно сколько угодно разговаривать наедине. Молча дошли, так же молча разделись и поднялись наверх, в гостиную. Приезжий был одет модно, элегантно, совсем не похож видом на мои представления об истинных революционерах, помнится, это-то и произвело впечатление. Заметив, что я гляжу на него неотрывно, ласково улыбнулся и стал расспрашивать, с какого времени интересуюсь я революционным движением и разбираюсь ли в существующих политических партиях.

Можно ли представить себе мое смущение, всю робость, охватившую меня… Ответы мои были путаны, сбивчивы, смутны. Но разве могли они быть иными? Ведь я не разбирался в том, какие вообще есть политические партии, не имел ну ни малейшего представления о том, скажем, какая разница в программе эсеров и эсдеков, да и вообще об их существовании знал только понаслышке…

Приезжий расспросил о моей семье, а затем, помедлив, значительно произнес, что у него есть ко мне поручение. Однако, прежде чем сообщить о нем, он считает порядочным предупредить: это сопряжено с риском и требует большой конспирации. Сердце мое трепыхалось от восторга. Я, разумеется, был готов идти на какой угодно риск, ибо уже тогда мечтал отдать всю свою жизнь революции. Я смешался, почувствовал себя отвратительно, так как не знал даже, что это за слово — «конспирация». А спросить приезжего — не смел, смертельно пугаясь от мысли, что этим незнанием обнаружу непозволительную наивность, а быть может, даже и непригодность к выполнению страстно ожидаемого мною революционного задания… Для меня было бы большой трагедией, если приезжий, разгадавший мою полную несмышленость, возьмет да и откажется напрочь иметь дело с подобным сосунком.

— И как же вы вышли из положения?