И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

Бессер знал совершенно точно, что избиение революционеров черносотенцами инспирировано местными властями. И твёрдо решил идти к прокурору, чтобы высказать всё, что наболело, что кажется ему постыдным. Он не верил в царский манифест и монаршью милость.

Его встретил человек с холодными глазами и безразличным выражением лица.

— Фамилия, имя, отчество, звание, занятие?

— Бессер Александр Александрович, коллежский асессор.

— Вы имеете что-либо сказать?

— Да, имею. Категорически заявляю...

— Ну зачем же так взволнованно, милостивый государь. Спокойнее.

— Категорически заявляю, что во всё время неспровоцированных убийств, вплоть до прибытия на площадь Собора воспитанников учебных заведений, не было видно ни одного полицейского чина. Громадная толпа оказалась во власти чёрной сотни, вооружённой дубинками, гирями и револьверами...

— Уж не хотите ли вы обвинить полицию?

— Вот именно, господин прокурор. Нелишним считаю заметить, что, подходя к собору мимо первой части, я видел три группы подозрительных лиц с характерными физиономиями хулиганов.

— Скажите, вы социалист?

— Я честный человек, милостивый государь.

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь.

Лицо прокурора оставалось непроницаемым.

«1905 года октября 22-го дня мне, прокурору Екатеринбургского окружного суда, Клавдия Тимофеевна Новгородцева, проживающая в Верх-Исетском заводе, в доме Новгородцева... заявила, что городовые, т. е. нижние полицейские чины, а также пожарные, очевидно, переодетые, принимали участие в избиении 19 октября 1905 года евреев, учащихся, демократов». Свидетельства налицо — один из избивавших был вооружён пожарной оглоблей красного цвета, один городовой — убит.

Клавдия Тимофеевна смотрела реалистичнее Бессера на действия прокурора. Допросы десятков, а то и сотен людей Андрей назвал очередным спектаклем, в котором, увы, слишком много действующих лиц. Между тем виновный не будет объявлен, потому что имя его — царизм. Было ясно, что допросы ведутся для виду и наверняка закончатся ничем, в крайнем случае отыщут третьестепенное лицо или, что наиболее вероятно, обвинят тех, кого уже скороспешно похоронили.

Зато по городу шла молва: следствие идёт! Сегодня вызвали купчиху Клушину, а третьего дня — господина Сыромолотова. Всех, всех допросят, никого не пощадят — ни интеллигента, ни богача, ни городового.

Заявление за заявлением, протокол за протоколом... Словно сговорившись, приходили люди, чтобы пролить свет на события 19 октября, они возмущались, доказывали, обвиняли... И лишь немногие отвечали на вопросы строго и скупо — понимали: бессмысленно метать громы и молнии, если следствие — всего лишь громоотвод.

Зато спокойнее становилось на душе обывателя оттого, что идёт следствие, что кого-то вызывают и наверняка наказание последует. Господин прокурор, уж наверное, не оставит это дело без самого строгого и справедливого суда.

В посёлке, в нижнем, полуподвальном этаже дома на улице Проезжей, недалеко от Верх-Исетского завода, осенью 1905 года образовалась коммуна. Началось с того, что в этом гостеприимном доме Новгородцевых поселились вышедшие из тюрьмы Мария Авейде и Сашенька Орехова. Им просто негде было больше жить. Узнав об этом, Яков Михайлович обрадовался:

— Всем, по возможности всем нам, «бездомным», нужно собраться в один боевой кулак и жить и работать вместе, сообща, одной партийной коммуной.

Идея жить коммуной очень обрадовала Клавдию.

— Я думаю, наш дом для этого вполне подходящий. Вот только с братом посоветуюсь.

Жена Ивана Тимофеевича Новгородцева Евгения Александровна уверенно сказала:

— Он возражать не будет. Я сама его об этом попрошу.

— Спасибо, большое спасибо, — поблагодарил Андрей.

В этом доме Клавдия родилась. Отец скоропостижно умер до её появления на свет, оставив в наследство небольшой капитал от проданного дела да строгие нравы раскольнической семьи. Денег хватило ненадолго. Остался лишь дом, из окон которого Клавдия видела, как тянутся на Верх-Исетский завод рабочие — измождённые, с безрадостными лицами.

Училась на казённый счёт — своих средств семья уже не имела. В гимназию, расположенную в центре Екатеринбурга, ходила пешком и, чтоб не такими долгими казались эти вёрсты, читала про себя любимые стихи Некрасова.

В семье сестры Мамина-Сибиряка Елизаветы Наркисовны ей, Клавдии, дали «Что делать?» Чернышевского, резкие, бескомпромиссные статьи Добролюбова... После окончания гимназии она уехала учительницей в Сысерть. Здесь, в Сысерти, часто звучала поговорка: «Мы Сибири не боимся, у нас каторга своя...»

Через несколько лет — Петербург, курсы Лесгафта. Студенческие годы. Марксистский кружок...

Пётр Францевич Лесгафт, широко известный врач и педагог, был человеком проницательным. Талантливый психолог, он одобрял любознательность девушек. И когда полицейский чиновник предупредил его, что курсистки на своих собраниях ведут недозволенные политические разговоры, Пётр Францевич ответил:

— Я считаю, что молодые люди должны вступать в жизнь сознательно, и мешать им в этом не буду.