И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

Не удалось Клавдии Новгородцевой закончить курсы Лесгафта — смертельно заболела мать, пришлось возвратиться в Екатеринбург. Она поступила на работу в книжный магазин и целиком посвятила себя тому делу, с которым познакомилась в петербургских марксистских кружках.

Многие екатеринбуржцы знали Клавдию Тимофеевну — и учительницу, и заведующую книжным магазином — как девушку добрую, по тому времени широкообразованную, с которой хотелось и поговорить, и посоветоваться. Ей тоже были интересны её старые товарищи, старые знакомые.

Но появились и новые. Она ловила себя на том, что всё чаще и чаще мысли обращались к товарищу Андрею.

Теперь они встречались ежедневно. Родительский дом Клавдии Тимофеевны, где расположилась коммуна, стал штаб-квартирой екатеринбуржских большевиков, их комитета. Хорошие люди поселились здесь. Весёлые. Проверенные годами подполья. Словно созданные специально для коммуны — спаянные накрепко единой целью, готовые пойти ради неё на любое испытание. Сюда, в этот штаб, приходили товарищи, чтобы получить литературу, листовки или просто деловой совет, столь необходимый в сложной, нелёгкой обстановке. Приезжали рабочие, крестьяне из окрестных городов и сёл, порой засиживались допоздна за беседами и спорами, а то и оставались ночевать. На случай нападения полиции или черносотенцев коммунары были готовы к «круговой обороне».

Днём каждый был занят своим делом — нужно работать, зарабатывать деньги, а к концу дня уходили на заводы, чтобы по заданию комитета встретиться с рабочими, выступить на митинге или собрании. Потом Андрей просил рассказывать подробно обо всём, что где было, внимательно ли слушали рабочие ораторов, как реагировали они на призывы большевиков. И он видел: в эти минуты преображались его товарищи, горели искры в их нередко усталых глазах. Николай Батурин, который в обыденной жизни смешил всех своей рассеянностью, в разговоре о делах был предельно точен, как и Вилонов, который, несмотря на слабое состояние здоровья, не упускал возможности выступить перед рабочими. Возвращался он в коммуну усталым, измученным, но долго ещё не ложился отдыхать — ему просто необходимо было поделиться своими впечатлениями с Андреем, другими товарищами.

Рассказывали о дне минувшем по-разному. Клавдия Тимофеевна — уверенно, привычно. Сашенька Орехова, напротив, больше спрашивала, правильно ли она сказала или поступила. Мария Авейде говорила горячо, словно продолжала речь на митинге...

А потом намечали план на завтра — кто куда опять пойдёт, с кем встретится. Андрей распределял людей таким образом, чтоб ни один завод не только в Екатеринбурге, но и во всём уезде не оставался без постоянного влияния большевиков.

Коммуна жила по неписаному уставу, складывались и традиции, зарождавшиеся ещё в дни, когда нынешние коммунары лишь приобщались к марксизму, тайно собирались в кружках, где каждый был как на ладони, где товарищество и взаимовыручка становились нормой поведения.

Они всё делали сообща — дежурили по кухне, добывали продукты, все без исключения мыли полы, стирали, чинили одежду.

В свободные минуты Свердлов обращался к небольшой, но тщательно подобранной библиотечке Клавдии Новгородцевой. Она знала и любила русскую классику, увлекалась Пушкиным и Лермонтовым. Яков тоже любил этих поэтов. Но среди книг можно было найти томики Мамина-Сибиряка, которого прежде Якову читать не доводилось, и его книги стали для Свердлова откровением.

Так вот откуда брались, чьим потом и кровью политы приваловские миллионы!

В те дни Яков часто возвращался к лирике Гейне. Свердлов и раньше любил его гражданственные стихи, но и сейчас будоражила именно лирика поэта. И ей, иноязычной, как-то в лад отвечали родные, без устали играющие по ночам гармони, и озорные частушки верх-исетских заводских ребят и девчат (тоже неизвестно, когда они спят), и образ Клавдии.

Что бы ни делал, с кем бы ни говорил, кого бы ни слушал, он глазами искал её, ловил еле приметную, сдержанную улыбку, находил повод, чтобы остаться с милой девушкой.

Никому Яков не говорил о своей любви, никому, в том числе и самой Клавдии. Но, кажется, все догадывались о его тайне.

Как хорошо, как радостно-тревожно было ему в эти дни! Горы хотелось перевернуть, совершить что-то необыкновенное. Каждый день, каждый час были заполнены до краёв, но он чувствовал: в его жизни зреет радостная перемена.

Однажды Яков сказал Клавдии:

— Пойдём, подышим чистым воздухом.

— Поздно уже, — неуверенно сказала она.

— Почему поздно? Давайте подойдём с другой меркой: рано! Именно рано. Всего лишь четвёртый час.

— Хорошо, пусть будет по-вашему.

Они оделись и вышли во двор. По-прежнему было тепло, хотя впервые падал снег.

— Видите, снег. У нас на Волге, когда первый снег, загадывают желание. Давайте и мы загадаем.

— Хорошо.

Пустынная улица бела от выпавшего снега. Тише звучала гармонь, умолкли девичьи голоса, наступал в заводском посёлке единственный час тишины. И тишину эту обволакивают снежные хлопья.

— Я загадал, Кадя... Можно, я буду тебя так называть?