...И никто по мне не заплачет

В таком доме, как этот на Мондштрассе, живут, конечно, и бесцветные скучные люди. К ним принадлежал жестянщик Блетш со своей незначительной, глуповатой женой. И Куглеры были точь-в-точь такие же. Не судачили и не дрались, а тихо дожидались, покуда закруглится второе тысячелетие. До этого было уже недалеко.

Самым приметным из жильцов второго этажа был точильщик Вивиани. Луиджи Вивиани, правнук венецианского дворянина, которого папа римский прогнал из его дворца у Ponte de Rialto[1]. Так рассказывал Луиджи и сам иногда в это верил. Все другие на первом этаже, включая его собственную жену, полагали, однако, что Луиджи просто-напросто потомок одного из многочисленных рабочих, тридцать лет назад приходивших с солнечного юга, чтобы месить баварскую глину и делать кирпичи. Вивиани, собственно, не был профессиональным точильщиком. Ножницы он точил, когда оставался без работы, что иногда случалось. В настоящее время он работал у вулканизатора, помогая ставить заплаты на автопокрышки, грелки и резиновые сапоги. Едва ли не пять десятых месячного оборота хозяина «забегаловки» Карга составляли деньги из засаленного кожаного кошелька Вивиани. Поскольку траппа у Карга не имелось, Луиджи потреблял швабскую фруктовую водку, кусачий, мутный напиток с лукавым глазком жира на поверхности. На лице Луиджи властвовал нос и, подобно рукоятке стоп-крана, так и манил за него схватиться. Голова Луиджи была как треугольник, поставленный на угол. В нее забредало великое множество удивительных мыслей. От постоянного пьянства капиллярные сосуды кожи у него полопались, и она приобрела цвет раствора марганцовокислого калия, какой употребляют для полоскания горла. Грязно-бурые, толстые у корней, а потом быстро утончавшиеся волосы торчали у него из ушей и из носу. Стриг их Луиджи только каждое второе воскресенье. Он не был красавцем.

Но поскольку итоговая сумма красоты, интеллекта, обаяния, успеха, счастья, восприимчивости, силы, болезни и прочих двух дюжин факторов, определяющих жизнь, у всех людей более или менее одинакова, то Вивиани, не будучи красив, был весьма неглуп. Когда взгляд его маленьких черных глазок, похожих на дырочки в штепсельной розетке, и его мозг, весом не меньше кило семисот граммов, обострялись швабской сивухой, он отчетливо понимал, что все на свете суета сует. В такие дни по дороге домой он останавливался в подворотне, где были сложены пивные бочки ресторана «Старые времена», и ставил ногу на самую маленькую из них. В этой позе, прислонившись узкой сутулой спиной к стене, он произносил свои знаменитые речи. Двое-трое ребят, среди них неизменно бритоголовый Балтазар Гиммельрейх, слушали его, и обычно еще полоумный Клинг. Если домовое информационное агентство функционировало в интересах Вивиани, то являлась пухленькая дочурка точильщика Лючия и за руку уводила подворотного Ницше домой, к мамочке.

Брак Вивиани слыл самым счастливым в доме. Верно потому, что жена была покорна ему покорностью, которая теперь встречается разве что в Марокко, где женщины будто бы идут на пятьдесят метров впереди мужчин, чтобы, если суждено, первыми вступить на заминированное поле.

Жилец слева от Вивиани звался Цирфус. И вот уже два года как этот Михаэль Цирфус, лежа в шезлонге на балконе, выкашливал свою почтово-чиновничью жизнь. С тех пор хозяйкой квартиры считалась Фанни Цирфус со своей бледной, всегда несколько влажной дочуркой Гертрудой. Михаэль кашлял давно, и кашлял так, что казалось, кто-то постукивает по треснутой глиняной миске. Выкашлянное из груди почтовый чиновник сплевывал в стеклянную трубочку; потом ее тщательно запрятывали в деревянный ящичек и отправляли в лабораторию на исследование. Многочисленные студенты рассматривали мокроту господина Цирфуса и удивлялись, как это все еще жив человек с легионами туберкулезных бацилл в легком.

Когда кашель Михаэля сделался еще глубже и он стал изводить в день уже до десятка носовых платков, к нему пришел пастор. Но господин Цирфус высвободил из-под одеял свою потную руку, сжал ее в злобный кулачок и погрозил духовному отцу. Тот ушел, и на лице его было написано, что в горних инстанциях он ничего хорошего о Михаэле не скажет.