...И никто по мне не заплачет

Затем он вынул из расписной цветочной вазы пять марок, отложенных на оплату газа, и вернулся домой только в половине третьего; от него разило перегаром. Когда он уходил, Матильда окунула пальцы в фаянсовый горшочек со святой водой, висевший у двери, и окропила мужа, вернее, брызнула ему вслед несколько капель. Двухкомнатная квартира пришла в запустение. Через много лет господин Юнгфердорбен преподнес долго пролежавшую в земле брошь в качестве рождественского дара одиннадцатому отделению по уборке улиц.

Это была единственная неподдельная вещь, хотя и без пробы.

«Третий этаж, посередке левая дверь»,— говорил Рупп меньшой, когда в школе или где-нибудь еще у него спрашивали домашний адрес. Этот отпрыск Руппов ничего особенного собой не представлял, вопреки мнению своего папаши, служащего палаты мер и весов и рыболова-любителя. Рупп старший вот уже пятнадцать лет подводил итог любому событию возгласом: «От-та-та!» Если при починке крана винтик наконец отвинчивался: от-та-та! Даже если во время ужения ему случалось поскользнуться в своих гигантских резиновых сапогах и он оказывался в воде до самого галстука-самовяза,— от-та-та! По воскресным дням, выходя из супружеской спальни, дверь которой до десяти часов была заперта, чему всякий раз удивлялся Рупп меньшой, господин Рупп потирал руки и тоже говорил: «От-та-та!» Его жена, крестного имени которой никто в доме не знал, была тихая и узкогрудая немка с прической «праздник урожая». Однако косы в этой прическе были ненастоящие. Это знали все, потому что по субботам, идя в ванну своего этажа, она их не прикалывала, а только обматывала голову полотенцем. Но все-таки это были ее собственные косы из времен юности, которую она вот уже тридцать лет без сожаления оставила позади.

К соседке Руппов, вдове Штоль, по праздникам всегда приходил брат, господин Хербст. Если не считать публичных приседаний и его жизненной философии, представлявшей некую смесь буддизма с вульгарным социализмом, то господин Хербст мог сойти за вполне нормального, добродушного человека. И все же за воскресным обедом он регулярно навлекал на себя гнев сестры тем, что сильно солил все блюда.

Вот посмотришь, это на тебе скажется,— всякий раз сердито говорила она.

А он, хихикая, отвечал:

А я вовсе и не хочу дожить до ста лет, хватит с меня и восьмидесяти девяти.

Ему было шестьдесят четыре.

Фрау Штоль было выгодно держать жильцов, так как она сильно понаторела в начислении побочных доходов. Например: она похищала у них ключи от шкафа, недовольно и с трясущейся головой объявляла, что отнесет эту потерю за их счет, и, наконец, за приличное вознаграждение вручала им те же самые ключи. Покуда один электромеханик, по фамилии Гейсе, не догадался слегка подпилить один ключ и, получив его обратно, подал в суд заявление о вымогательстве. Правда, за определенную компенсацию — месяц бесплатного проживания у вдовы Штоль — он взял его обратно. Но в доме все всё узнали.

Известно ведь, что самые худосочные мужчины являются завзятыми болельщиками соревнований по борьбе и тяжелой атлетике. А те, что начисто лишены музыкального слуха, питают тихую и безнадежную любовь к занятиям в певческих кружках; пожилые люди, с которыми мать-природа обошлась круто, как мачеха, обожают рядиться в национальный баварский костюм, изукрашенный дубовыми листьями. Таков был и трамвайщик Кестл. Он с радостью поставил свои бледные колени на службу краеведения и стал членом баварского союза «Бравый горец». Молочно-белый цвет колен — постоянная боль его души— следовало главным образом отнести за счет того, что трамвайщикам полагались длинные казенные штаны. Но за сюрреалистическую форму его икр и ляжек казна сколько-нибудь значительной ответственности, конечно, не несла.

У Геймерана Кестла был сын. Играя в индейцев, он постоянно избирал для себя мученическую долю. Кестл- сын с непревзойденным долготерпением часами выдерживал на себе мудреные путы. Фрау Кестл служила подсобной рабочей на городском рынке и приносила своим слегка подгнившие бананы. Эти бананы или апельсины с вырезанной гнильцой она иногда давала и другим детям в доме. Потому что не была скупердяйкой.

Да, тут уж ничего другого не скажешь, старый Клинг весь окостенел. Седой, с длинными переросшими зубами, без всякого сомнения его собственными, он выглядел весьма энергичным мужчиной, когда по воскресеньям после полудня отправлялся в полицейский участок подавать жалобу на зятя. Он это проделывал с тех пор, как ему стукнуло семьдесят лет. И вот по какой причине. Часть своей ренты он откладывал звонкими пятимарковыми монетами. Он их совал куда придется, в кафельную печь и за