...И никто по мне не заплачет

Шею Марилли обвивала черная бархотка, на которой висело золотое сердечко. Впрочем, не золотое, а только позолоченное и полое внутри — для фотографии. В нем и правда была фотография. Черноволосый мужчина с большими, влажными, одуряюще-сокрушительными глазами. Он был мечтой Марилли, и она вырезала его из обертки сигарет, на которой стояло «Рамон Новарро».

Личико у нее было, как амулет, лоб — чистое совершенство, рот — невинно алчный, с прихотливо изогнутыми губами. Волосы длинные, прямые и красные, как радиопровода. Вообще же в ту пору она была еще большим ребенком.

По соседству жила бабушка Кни. Очень старая женщина. С бельмами на обоих глазах. Так что одним глазом она ничего не видела, другим — очень мало. У старухи волосы все еще были черные, и трижды в день она выпивала полную фаянсовую кружку пива. В пиво она крошила две круглые булочки. И всю неделю не ела ничего, кроме жареной селедки в три часа пополудни. Своего внука Леонарда она частенько била половником, немного пригоревшим спереди.

Деньги бабушка Кни различала, ощупывая их ногтем по краю. И держала только звонкую монету. Когда случалась гроза, молнии прорезывали небо и от грома сотрясалась старая мебель, крашенная масляной краской, бабушка уходила в темную переднюю, зажигала освященную свечку и... очень боялась. Леонарду вменялось в обязанность бояться вместе с ней и читать стихи на темном библейско- немецком языке. Не пьяная, то есть за полчаса перед очередной кружкой пива, старуха даже бывала доброй.

Леонард постоянно таскал у нее деньги, десятипфенниговые монетки, а в воскресенье по мере возможности и монеты покрупнее, если она оставляла сверху свой кошелек, похожий на перчатку для мытья. Но даже самую малую сумму этот мальчик заносил в тетрадку с голубыми линейками. Он все вернет своей бабушке, задыхаясь, поклялся он себе, в десятикратном размере, когда вырастет большой. Пока что в голубую тетрадку было занесено девять марок семьдесят пять пфеннигов.

Квартира их состояла из кухни, обитой вечно мокрой «сухой» штукатуркой, и спаленки. В ней были две кровати, которые от стены отделяло нечто вроде ширмы из досок, так как зимой стена индевела. Это была внешняя стена дома. Над кроватями висели три картины. «Взятие баварцами непокорной крепости Годесберг» — называлась гравюра за стеклом. Второй шедевр изображал Страшный суд, латинская подпись под ним гласила: «Оттуда он придет». Среди тех, кто пал под обломками рухнувших гор, Леонард с уверенностью различал дворника Герлиха. Еще там висела раскрашенная фотография короля Людовика Второго. В овале под этим изображением поблекшими золотыми буквами было выведено: «Ты родину оставил слишком рано—баварцы верные тебя не позабудут». Юный Кни очень почитал королевский портрет, а узнав печальную историю его величества, долго стоял перед красивым королем и плакал. О происхождении Леонарда люди рассказывали следующее.

Гильда Кни, его мать, сама была внебрачным ребенком. Когда ей минуло девятнадцать, к ней стал частенько захаживать мужчина средних лет, некий Герберт. По воскресеньям он являлся неизменно, по будням — лишь изредка носил брюки в полоску, пиджак маренго по последней моде и шляпу с отогнутыми полями. Он никогда не улыбался и волочил левую ногу.

Устарой фрау Кни раньше был участок в саду. Каждую субботу в три часа Гильда отправлялась туда с миской в руках. За ней шел ее жених. Все жители квартир с окнами в сад следили за ними. Гильда отпирала беседку и входила. Следом за ней входил этот серьезного вида господин. В дверях ему приходилось нагибаться.

В шесть часов оба покидали беседку, причем первым всегда выходил он. Гильда несла в миске свежий горох. Но зоркий господин Рупп уже дважды замечал, что ее блузка неправильно застегнута. Хромоногого он называл «двухтактный двигатель».

Зимой Гильда приводила своего молчаливого друга в квартиру. Последний раз это было в среду на первой неделе поста; фрау Кни в этот вечер ушла в церковь с фрау Юнгфердорбен. К декабрю, когда на свет появился Леонард, хромой господин не показывался уже несколько месяцев. Он еще раз ненадолго объявился после родов и сунул Гильде повестку в опекунский суд. Даже не зашел в кухню взглянуть на младенца, а только сказал:

— Со мной этот номер не пройдет.

Затем уехал обратно в Гамбург, откуда был родом. Впоследствии в решении суда значилось только: «Герберт Якоб Лангйохан по группе крови может быть отцом ребенка». Теперь, конечно, ему пришлось бы платить. Но они не смогли его разыскать. Когда Леонарду было четыре года, мать тоже уехала в Бремергавен. По объявлению в газете она нашла себе там место секретарши, объяснила бабушка жене дворника, когда та подвергла ее допросу. Господин Рупп все знал точнее. Леонард больше никогда не видел матери. Он кормился на скудную ренту бабушки, которой на двоих хватало в обрез, но все же хватало.