...И никто по мне не заплачет

Очкастые глаза фрау Штейн, весьма приверженной к своему коту Гектору, не всегда милостиво взирали на эти дары. Пакетики подвергались сортировке, непригодное отправлялось в мусорный ящик. Когда утром, при его очистке, кому-нибудь случалось найти отвергнутую кошачью пищу, сразу же выяснялось, кто ее принес. Но в следующий раз даритель честно старался не обгрызать телячьи кости, покуда они станут гладкими и голыми, как ручка фарфоровой чашки. Почему, спрашивается? Не потому, что кто-нибудь задолжал квартирную плату, и не из чистого подхалимства. Нет, фрау Штейн принадлежала к «лучшим людям», и каждый хотел быть с нею на дру-

жеской ноге, да и Карли как-никак ходил в гимназию. У Штейнов была еще и дочка, Эми. Со временем oна стала учительницей, и все знали уже тогда, что так оно и будет. У нее были добродетельные косички, веснушчатое лицо, и еще она была толстушкой. Каждый воскресный или праздничный день Штейны отправлялись в храм с молитвенниками в руках. Господин Штейн шел слева от супруги. Он всегда обращался к ней: «жена!», она же называла его только полным именем: «Энгельбрехт».

Таковы были жильцы дома на Мондштрассе, в городе, достаточно многолюдном, но тем не менее даже на самом большом глобусе выглядевшем не крупнее бородавки. А вот такой вид имела домовая доска с перечнем жильцов:

5 этаж

ДУШКЕ

Р. М. ДИММЕР

Обойщик

ГИММЕЛЬРЕЙХ

4 этаж

ЮНГФЕРДОРБЕН

РУПП

ШТОЛЬ

Ц. КЕСТЛ

БРУННЕР

3 этаж

КАМПФ

К. КОЗЕМУНД

Б Л Е Т Ш

КНИ

КУГЛЕР

2 этаж

ЛЕВЕНШТЕЙН

Цирфус

Б. УИКЕР

ЛЕЕР

Луиджи

Вивиани

1 этаж

ГЕРЛИХ

ШТЕЙН

дворник

Но поскольку алчность и прегрешения, тайные пороки и доброта, жизнь и страх, что она прожита напрасно, одинаковы— от мыса Доброй Надежды до Нюрнберга,—то так же обстояло дело и в этом доме. Различны были лишь обстоятельства. Как не существует двух одинаковых отпечатков пальцев, так не существовало и второго такого дома. Нигде в мире.

В продолжение двадцати четырех лет, столько времени они спали вместе, фрау Герлих, открыв глаза, прежде всего видела растущие вкривь и вкось волосы на затылке своего мужа, дворника. Утром он всегда лежал на левом боку, вытянув шею, как верблюд, и засунув сложенные руки между подогнутых колен.

В спальне пахло яблоками; отполированные до блеска желтой пыльной тряпкой, они лежали на зеркальном шкафу и, ожидая полного разложения, источали гнилостный запах. На уголке стояла груша, хвостиком кверху. Но она была сделана из папье-маше и имела узенькую щелку — для мелких монет. Ореховый комод украшал «Мальчик, вытаскивающий занозу»; этот мальчик долгие годы старался вынуть колючку из ступни, но тщетно, потому что рука у него была отломана до локтя. Впрочем, это не имело значения, заноза-то была воображаемая. Фрау Герлих вставала первая. Перекатывалась к фанерованному краю кровати, тихонько произносила «ох-ох-ох!» и перебрасывала правую ногу через край своей «шкатулки волшебных снов». Потом она быстро садилась и оказывалась прямо перед зеркалом с настоящей серебряной амальгамой. И так уже двадцать четыре года. Случалось, что она говорила своему отражению: «Для пятидесяти трех, ей-богу, еще недурно. Многие выглядят куда хуже».

Но бывали дни, когда она с ужасом смотрела на бесконечно изможденное лицо напротив нее в зеркале. И с истинной горечью, хоть и несколько театрально, восклицала: «Sic transit gloria mundi»,— и добавляла уже на родном языке: «Так проходит слава мира». Это стояло на гравюре, изображающей конец Юлия Цезаря, которая висела в ванне на левой стенке, под большим цинковым корытом.

Фрау Герлих однажды показала эту картину «хозяйскому Карли», и он с места в карьер перевел текст. С тех пор она находила тихое утешение в том, чтобы повторять его; при этом ее жесткий рот старой дворничихи становился снисходительным, вроде как бы и красивым.

Накинув мужнее старое пальто и все время чувствуя во рту унылый вкус пяти зубов, вставленных за. счет больничной кассы, она шла отпирать ворота и двери подъездов. Двери она тотчас же навешивала на крюк, вмурованный в стену, который многими тысячами своих падений выбил в ней глубокое четвертькружие. В это отверстие мог свободно войти левый указательный палец, если согнуть его в суставе.

Фрау Герлих уже делала это раза два или три.

Возвращаясь к себе, жена старшего дворника заглядывала снизу через вырезанное — для красоты — в виде вопросительного знака отверстие в жестяной почтовый ящик. И еще дула в него. Затем она будила мужа, который, услышав возглас: «Уже три четверти!», с быстротой молнии вскидывал молитвенно скрещенные книзу руки вверх, как будто от него требовали сдаться.

Всякий раз он кричал: «Тощая ведьма!»

Это да еще «к черту» вкупе с невкусным горьковатым чаем было все, что долголетний брак оставил от драгоценного утреннего часа.