...И никто по мне не заплачет

Он и действительно не смотрел, а стоял среди белья

неподвижный и странно боязливый.

Марилли вернулась, но лицо у нее теперь было другое, немного рассеянное и обыденное.

Да ведь ты в носках,— сказал Лео в дурацком изумлении.

Ты, однако, все примечаешь,— ответила девочка. А когда Лео потянул ее танцевать, она небрежно бросила:— А, иди ты,— опустила руки и скользнула меж ночной рубашкой и махровой простыней в соседнее отделение.

Тут и Ханни сказала своему чердачному кавалеру:

Танцевать вы все равно не научитесь.

Она обхватила Марилли за талию и боком-боком протиснулась с нею в железную дверь, которую с силой захлопнула.

Сбрендила,— заметил юный капельмейстер Леер, звонко рассмеялся и засунул свой инструмент в карман серо-зеленой куртки.

Лео быстро спустился вниз, домой. Но не сразу вошел в кухню. А когда вошел, старуха, сидевшая за кружкой, сказала:

Хотела бы я знать, почему ты так подолгу торчишь на лестнице.

Лео промолчал.

Когда Лео дочитал «Мартина Идена», в голове у него все помутилось и он стал сам не свой. Биви Леер завяз на первых пятидесяти страницах «Жизни животных» Брема. Все еще шел дождь, и Лео в одиночестве отправился в библиотеку. Барышня опять была там. Сегодня на ней был белый халат с высоким воротом, завязанным сзади, совсем как у хирурга во время операции. Она сразу узнала мальчика и спросила:

Ну как, понравилось?

Словно она продала ему велосипедную передачу или жареную селедку для бабки. Но затем глаза барышни, которыми она смотрела на юношу, вдруг сделались линялыми. Сзади из-за полок сухой мужской голос позвал:

Фрейлейн Генрих, прошу вас подойти сюда наконец.

И она удалилась.

Так ее, значит, зовут фрейлейн Генрих, подумал Лео. Этот вывод ему было нетрудно сделать. «На такую стоит и деньжонок подкопить» — вспомнилось ему изречение Руппа меньшого. Тут библиотечная девица вернулась.

Итак, что мы берем сегодня? — спросила она юношу перед стойкой.

Пожалуйста, подыщите что-нибудь для меня,— сказал юноша.— Вы уж знаете, пусть это будет трудное,— добавил он, указывая глазами на «Мартина Идена».

Фрейлейн Генрих ничего не сказала, ушла на странно негнущихся ногах — казалось, это мольберт учится ходить — и вернулась с новой книгой. На белой этикетке, наклеенной на корешок и похожей на пивную марку, которую Лео часто видел на кружках завсегдатаев «Старых времен», стоял номер восемьсот три. Барышня положила книжку перед мальчиком и опять улыбнулась. У нее тоже передние зубы выдавались вперед. Не так сильно, как у супруги президента Рузвельта, множество портретов которой успел повидать Лео, но почти так, как у Марилли.

На первой странице, открытой фрейлейн Генрих, стояло название « Демиан», а над ним Герман Гессе.«Гессе»? Уж не по нему ли названа Гессштрассе в Швабинге; Лео знал ее, потому что однажды по поручению учителя Гербера ходил туда за литографией, нужной для учебных Целей...

— «Демиан»,— сказала барышня, и это прозвучало как «Дамиан» — слово, редкое в лексиконе жителей Мондштрассе, но все же настолько знакомое, что каждому было известно — оно означает «дурень».

Почему в этом помещении и в присутствии этой барышни Лео всегда так много думал и всегда такую чепуховину? Лео быстро взял «Демиана», кивнул с довольно-таки глупым видом и расписался в том месте, в которое фрейлейн ткнула своим желтым, как сыр, пальцем, наискось слева направо и вниз — однажды он несколько часов в этом упражнялся.

И теперь вышло очень недурно.

Дома он прошел в спальню, захватив из кухни табурет, придвинул его к окну и стал читать. И эта книга уже через несколько минут вконец опьянила его. А дождь все мыл, бессмысленно мыл грязные стекла окна и навевал грусть. В кухне сидела бабка и холодными пальцами отбарабанивала на столе возле пивной кружки давно забытую мелодию.

После тридцатой страницы Лео принес в спальню маленькое ручное зеркальце, висевшее в кухне с правой стороны над раковиной. Он прочитал еще несколько страниц, держа зеркальце на коленях, затем взглянул в него.

Сначала он увидел только свое лицо. А лицо Лео представляло собой изрядную мешанину. Волосы гроша ломаного не стоили, это было очевидно. Они всегда ершились, против всего на свете, как Матчи Коземунд. Не признавали щетки и расчески, пробора слева или справа и также не хотели лежать без пробора. Такие были упорные. И лоб у него был слишком низкий. Не выше губной гармошки Биви Леера, если, конечно, мерить поперек. Что касается бровей, то одна бровь была выше другой. И так далее. Собственно, у него были два лица, точь-в-точь как у стоящего на задних лапках шоколадного зайца, обе половинки которого при соединении чуть-чуть сдвинулись. Нос кривой. Слева он выше примыкал ко лбу, чем справа. И рот с одной стороны был сентиментально оттянут книзу, а с другой высокомерно приподнят. Глаза же, ну, глаза еще куда ни шло.

Правда, они всегда выглядели немного заплаканными, но мелочная торговка Эйхгейм, статная дама лет за пятьдесят, однажды, глядя в глаза маленького Кни, сказала своей покупательнице, даме лет за сорок:

Обратите внимание, какие у этого паренька грешные глаза.