Тут Констан вздохнул с такой серьезностью, что я почла за лучшее промолчать. Разговоров таких я не жаловала, поскольку они у меня вызывали тоску и желание тут же об услышанном забыть. Ведь ясно, как белый день, что сегодня тебе это рассказывают со значением, и попробуй только не проявить понимания по части того, какой несусветной важности это откровение. Через год-другой такая вот остолопина будет нянчиться с выводком детишек и даже не вспомнит о былых страданиях. А ты тут сочувствуй, да не смей халтурить и отделываться дежурными фразами… Хорошо, что секретарь не таков, чтоб подхватить этот почин. Уж Виро-то нипочем бы не стал разводить эдакое безобра…
— Бда, зеньсины — они такие… — вдруг донеслись до меня гундосые, но вне всяких сомнений, преисполненные мечтательности звуки и я мысленно застонала, поняв, что грядущего уже не избежать. — Беняют бсю тбою зизднь и дазе не забечаюд… Бод бобнидся бне…
— Погодите, ради всех святых, господин Виро! — я уселась и лихорадочно начала копаться у себя в сумке. — Я предчувствую, что ваша история будет просто ужасна — куда ужаснее, чем у Констана, — и если при этом вы будете еще и гнусавить, то, боюсь, такая ужасность будет избыточна для меня. Выпейте вот это и высморкайтесь, ради бога, прежде чем начать свой рассказ.
Робкая надежда на то, что у меня получится подпортить лирическое настроение, овладевшее моими спутниками, не успела даже подать голос. Виро деловито побулькал настойкой (которую я захватила для себя, между прочим), прокашлялся, сосредоточенно прочистил нос, издавая звуки, сделавшие бы честь любой горской волынке, но, как ни в чем не бывало, продолжил почти нормальным голосом, не растеряв ни капли нахлынувшей из ниоткуда лиричности, от которой у меня зубы сводило.