И обретешь крылья...

Вечно преданный вам Торак».

Поездка домой несколько затянулась.

Мой сопровождающий был неразговорчив. Я пыталась выпытать хоть что-нибудь о Тораке, но он был нем.

— Я не уполномочен давать справки, — сказал он, — пожалуйста, поймите меня правильно. Это касается моей репутации!

Когда мы уже поздно вечером прибыли в Мюнхен, я дала ему щедрые чаевые и пересела в свою машину. Но я еще не хотела ехать домой. Картины Венеции проносились в моей голове, я думала о Тораке. Где он? Почему не поехал вместе со мной? К чему это таинственное исчезновение без прощания? Он окунулся в толпу масок и оставил меня предоставленной себе самой. К чему? Что он хотел этим сказать? А это тривиальное послание даже как-то не соответствовало ироничному остроумию Торака.

Может быть, он хотел этим сказать, что полные фантазии маски — самое прекрасное на человеческом лице? Что никогда не нужно угадывать настоящее под ним? И что это настоящее под очаровательными или безобразными масками в любом случае разочарует? А то, что люди показывают снаружи, нужно принимать и радоваться этому, не спрашивая постоянно «Что там внутри?» или «Почему» и «Зачем?». Что маски гораздо привлекательнее настоящего, маленького незначительного «Я», которому мы все в той или иной мере соответствуем?

Все это было резким противоречием всему психоанализу, который все время спрашивает «Почему?», «Зачем?», «Что за этим?», «А что под этим?»; спрашивает «Что есть бытие,прячущееся за видимостью?».Хотел ли Торак, чтобы я не судила людей за их «видимость», а принимала их такими, какими они себя показывают? То, как они показали себя в Венеции, — было, конечно, гораздо прекраснее и более впечатляюще, чем нормальная человеческая сущность; а то, что под этим скрыто, наверняка не столь величественно! Все же люди своими масками показывают, какими они хотели бы быть, проявляют свою фантазию, творческий потенциал, рождая из этого недостающее.

Я долго бродила по Мюнхену, ужинала в «Адриа» и только поздним вечером собралась домой.

Дома меня встретили знакомые запахи теплого жилища, мои старая мебель, тихий дом, любимые книги. Все как обычно. И все же что-то изменилось. Это было так, как будто весь дом почувствовал энергию Торака, ею было пронизано все помещение. И во мне самой что-то неуловимо изменилось… Я была тише, чем обычно, спокойнее и осторожнее. Не печальная больше, а охваченная самодостаточной меланхолией. Я подозревала, что бури улеглись и наступил новый период моей жизни.

Я лежала в кровати, находясь в состоянии, похожем на транс. Передо мной проходили маски из Венеции — изящное очарование упадка; жестикулирующий Торак, исчезающий в толпе. И затем они все выстраиваются в ряды перед моим внутренним взором — все, кого люблю, — и шагают с факелами в руках сквозь кулисы моих сновидений, и на всех — маски: старая женщина в маске моей матери, мужчина в маске Янни, мальчуган в маске Бени; Нонни, Реза, Том, Джек, Густ, Пит, Джей, совсем в конце хромает Торак. Это длинный, безмолвный карнавальный поезд. Все скрывают свои лица под масками. Они кланялись мне и, казалось, спрашивали: «Тебе нравится наш наряд? Смотри, сколько мы приложили усилий, чтобы понравиться тебе! Сколько работы и времени мы потратили, чтобы воплотить свою фантазию. Разве мы не прекрасны?»

А потом я увидела Симона. Я увидела нас обоих, сидящих под тремя березами рядом с каменной лягушкой со своими, с нашими масками. Мы держались за руки.

— Я люблю тебя, — сказала я.

— Я тоже, — прошептал он. — С давних пор и навеки.

Мы посмотрели друг на друга долгим взглядом.

— Ты станешь частью моей души, — сказала я. — Даже если уйдешь.

— Мне не остается ничего другого, — ответил он, — и мне очень жаль, что я такой, но я такой слабый, такой нерешительный. Хотя я люблю тебя. Я не могу иначе.

— Все в порядке, — возразила я, — но мне жаль, что постамент, на котором я стою, так высок.

— Твой высокий постамент — это защита от падения в любовь, которой ты боишься, потому что думаешь, что она тебя погубит. Ты так сильно любишь, что боишься…

— Да, — сказала я, — любовь взрывает меня и разрушает. Она меня разъединяет. Еще никогда она не была мне поддержкой.

— Поэтому твоя любовь должна проявлять себя иначе, чем мужская.

Я посмотрела на него.

— Сними свою маску, — сказала я.

— Сначала ты свою, — возразил он.

Нерешительно я отвела свою маску в сторону. Его глаза расширились. Долгие минуты он молча смотрел на меня, затем медленно поднял руку и убрал свою маску. Его прекрасное мужское лицо, лицо пирата, несколько постаревшее с годами, ушло в сторону, и под ним медленно, шаг за шагом, появлялась ухмыляющаяся рожа тысячелетней мумии, иссеченная морщинами, с усталым выражением лица и мертвым взглядом пустых глаз. Вот и это лицо раскололось и рассыпалось в пыль. За ним появилась еще одна рожа, вся в гнойных нарывах, со стеклянными, ядовито-желтыми глазами. Я в ужасе отпрянула.