И обретешь крылья...

Баварское телевидение просило позвонить по поводу одной передачи; Пит хотел завезти ноты; Нонни говорила, что зайдет на следующий день, около четырнадцати часов. И потом последний звонок… Голос мамы в тишине комнаты:

— Лена… это мама… папа умер!

Лена не пошевелилась. Она не могла шевелиться. Она не могла дышать. Ее легкие были словно скованы ледяным панцирем. Долго, на бесконечные секунды. И вдруг из них вырвался крик и забился в четырех стенах.

Ее грудь придавило тяжелой плитой, череп был пуст, и взгляд уходил в ничто…

— Бенедикт!!!!… Иди сюдаааа!!! Скорее!!… Пожалуйста!! Иди!!!!!

Бени, еще ничего не понимая, прибежал через весь дом к ней в кабинет.

— Что такое, мама? Что случилось?

Он взглянул на мать и оторопел.

Лена дышала все еще с трудом и, схватив ребенка, прижала его к себе, как безумная.

— Ой, — сказал Бени, — мне так трудно дышать.

— Мой папа умер! — сказала Лена. — Твой дедушка… его больше нет в живых!..

С Бени было то, что бывает со всеми детьми в подобных ситуациях. Он не вполне еще понимал, что значит умер… Расширенными глазами беспомощно смотрел на мать, не зная, что говорить в этом случае. Лена смотрела сквозь него в темноту и не могла плакать. Она все никак не могла осознать, что у нее больше нет отца.

— Симон?.. Это я. — Тишина.

— Привет, Лена… — Пауза.

Первые слова после почти полугода.

— У меня умер отец…

— Подожди, я сейчас приеду. Сейчас буду у тебя.

Симон приехал и, распахнув широко свои руки, прижал Лену к большому, теплому телу. Лена затихла там, как только что вылупившийся цыпленок под крылом наседки, и плакала, плакала, плакала. От боли и тоски и, одновременно, от любви.

Почему мой папа никогда не обнимал меня так? Теперь он на Небесах, и я ничего уже не могу сказать ему. Симон, мой папа был такой же, как ты, со своим собственным теплом, но только он его никогда никому не показывал. — Почему, черт побери, все мужчины так по-дурацки себя ведут и никогда не хотят приоткрыть свою душу?

Мы лежали друг подле друга в кровати.

— Ты хочешь поехать к матери?

— Мама сказала, что я не должна вести машину в таком состоянии.

— Но ведь ты же не можешь оставить ее сейчас одну?

— И правда.

Лена выпрыгнула из кровати и теперь стояла, трясясь и дрожа на холодном полу.

— Мне нужно ехать! Я никогда себе не прощу, если не буду с ней в эту ночь!

— Одевайся, я повезу тебя в Мюнхен!

Все последующая неделя была занята организацией похорон и преодолением огромного количества бюрократических трудностей. Я прикладывала все усилия, чтобы морально поддерживать свою мать, которая после сорокачетырехлетнего супружества падала в черную пропасть и не знала больше, как ей теперь жить, в свои почти семьдесят, без моего отца. Он ограждал ее не только от жизненных опасностей. Он брал на себя еще и всю бюрократическую сторону жизни, так что теперь она, как и многие женщины в ее ситуации, сидела перед огромной горой бумаг и документов, не имея ни малейшего понятия, что с ними делать. Благодаря всем этим обстоятельствам у меня не было возможности впадать в глубокую печаль. У нас в самом разгаре были репетиции «Феникса», через три месяца должна была состояться премьера. Последняя моя премьера из-за всех моих жизненных перипетий была три года назад. Я думала, что без Симона я совсем погибну. Первый раз за всю нашу совместную жизнь он был не только любовником, мучителем или другом дома, а еще и действительно по-настоящему верным другом. Когда я вечером после двухчасовой езды вернулась от матери к себе домой, он уже был там и распахнул мне свои объятия, давал неустанно свое тепло и утешение, подставлял плечо, напоминал, чтобы я звонила каждый день матери.

Но многомесячный разрыв совершенно не сказался так, как он должен был сказаться. Мы ни на сантиметр не отдалились друг от друга. Мы устремлялись друг к другу с тем воодушевлением, которое связывало нас с давних пор. Разрыв только усилил это воодушевление.

Симон снова взялся за свое: мне показалось, что я ослышалась, и едва удержалась, чтобы не рассмеяться, когда он сказал, что любой ценой хочет остаться со мной навсегда; это было так, как если бы ничего не изменилось.

— Но как же ты не понимаешь, — сказала я ему, — что ты не можешь этого!!!

— Когда-нибудь я смогу! Я верю в нас, и будь что будет! Но если ты не хочешь, то ничего больше не скажу.

Незадолго перед Рождеством мы похоронили моего отца.

Канун Нового года провели печально и дуэтом, который на этот раз продержался целых два месяца! Через два дня после премьеры Симон испарился. Временами у меня возникало такое ощущение, что он не переносит, как и большинство мужчин, когда я взлетаю слишком высоко. Они не привыкли к служению и подчинению. Всякий раз, как только я оказывалась слишком сильна, я получала его излюбленный удар ниже пояса.