И отрет Бог всякую слезу

— Повоюем, говоришь? — усмехнувшись, спустя долгую паузу произнес Андрей. — Думаешь, — вот так, просто? Промаршируете недельку на плацу в белых повязках, затем дадут в руки винтовки, повязки на землю, и в лес, к своим? Не обманывайся, лейтенант…. Не немцев ты обманешь, а себя. Знаешь, есть одна минута в моей жизни, которую я себе никогда не прощу. Всего одна минута…. Когда руки вверх поднял. И чтобы я потом не делал, мне ее уже не вернуть. А ты предлагаешь мне пройти дальше…. Нет, лейтенант. Себя можно обмануть только на время…. Твой путь в никуда. Не уйдете вы в лес. Это точка невозврата уже для самого себя….

Саша никогда не разговаривал с Андреем о моменте сдачи в плен. По молчаливому обоюдному согласию они обходили эту тему стороной, чтобы попытаться заново научиться уважать себя и друг друга. Сейчас Андрей затронул ее, и Саша был благодарен ему за это. Они струсили, растерялись, но они не предатели. Слова Звягинцева — сбивчивые, жесткие, выражали мнение многих людей, которым сейчас приходилось делать свой главный в жизни выбор. Этот выбор почти не озвучивали, он проходил в сердце, в тайне, наедине со своей совестью, и никто не знал, как мучительно человек принимал для себя свое решение.

Он просто выходил на утреннем разводе из строя, прося разрешения поговорить с администрацией, или продолжал оставаться в строю.

Прав, ох, как прав был Петр Михайлович, говоря о соблазне скинуть терновый венец. Во время войны всегда есть место подвигу. Есть подвиги яркие, заметные, совершенные на глазах своих товарищей в момент высшего душевного подъема. А есть подвиги, совершенные только перед самим собой. И этот подвиг был не разовым, его надо было повторять каждый день, потому что выбор продолжал оставаться, пока человека не отвозили в телеге по улице Новый Путь. Петр Михайлович говорил, что такой подвиг сродни христианскому, потому что борьба с искушением с момента принятия решения никуда не уходит, она продолжается снова и снова до самой смерти. Отверженные, безымянные, забытые, люди совершали в плену свой мученический подвиг каждый прожитый день, оставаясь чисты перед своей совестью, и перед своей Родиной, которая от них отреклась.

На следующий день младший лейтенант и оба его бойца вышли из строя и, переговорив с Мирченко, записались в полицейский батальон. Дальше их пути разошлись. Один из бойцов, тамбовец, тот самый теневой лидер, по слухам попал в диверсионную школу. Второго перевели в роту охраны какого-то железнодорожного моста, и только младшему лейтенанту было предложено проявить себя, оставаясь в лагере. Вместо винтовки он получил деревянную дубинку. На построениях лейтенант теперь стоял возле Мотьки и Мирченко, стараясь не встречаться взглядом с пленными. Продолжал убеждать себя, что поступил правильно. Представлял, как в его руки попадает граната, и он взрывает себя в казарме полицейского батальона, доказывая всем, что остался самим собой.

А затем случился побег. Сбежал военнопленный из выводной команды, работающей за территорией лагеря. Это произошло в районе Нижнего рынка. Район оцепили, подняв по тревоге роту немцев и весь полицейский батальон. Беглеца не нашли, но зато нашли дом, где пленному помогли переодеться. Младший лейтенант участвовал в обысках близлежащих домов вместе с Мотькой и Мирченко. На одном из задних дворов они обнаружили грязную солдатскую гимнастерку и пилотку, засунутую за поленницу дров.

— Куда он ушел? — бесцветным голосом спросил Мирченко хозяйку дома, прижимающую к себе шестилетнего сына.

— Я не знаю…. Я же в доме была, когда он во двор забежал. Я ему ничего не давала. Он сам с веревки во дворе штаны и рубашку мужа снял…. Что я могла сделать? — лепетала женщина, с ужасом глядя в пустые глаза Мирченко.

За помощь красноармейцам полагалась смертная казнь. Об этом предупреждали листовки, расклеенные на телеграфных столбах и углах домов. — «Груз какой-нибудь найди. Что-нибудь тяжелое», — коротко приказал Мирченко младшему лейтенанту, прервав хозяйку. Еще не понимая, что он хочет, лейтенант нашел в сарае ржавый железный кусок трака от трактора. А когда понял, стал бледным, бесцветным, словно вся кровь сошла куда-то с лица.

Женщину и ее шестилетнего сына повесили тут же во дворе, на старой замшелой яблоне. Причем к ногам ребенка прежде привязали кусок трака, чтобы увеличить нагрузку на веревку, чтобы маленький вес ребенка не давал ему долго дергаться в петле. И от этого нечеловеческого, извращенного милосердия Мирченко лейтенанту хотелось закричать. Он принял непосредственное участие в казни, — делал все, что ему приказывали, не прекословил, не отказывался, его только трясло, когда он выбивал подпорку из-под ног женщины.

Всю последующую ночь он пролежал в полицейской казарме без сна, смотря в темноте на потолочную балку. В какой-то момент даже снял брезентовый брючный ремень с галифе. А на утро снова стоял на разводе вместе с Мирченко и Мотькой. Вскоре его перевели в карательный батальон «Митте».

Позже ходили слухи, что он дослужился там до звания капитана.