И отрет Бог всякую слезу

Утром Антонина Павловна как сокровище пересчитала отданную ей женщиной картошку, заранее представляя радость в глазах матери Сони и ее девочки. За время, проведенное вместе, у обеих женщин появился какой-то глубокий внутренний контакт, они понимали и чувствовали друг дружку без слов, заменяя все слова одними взглядами. Так, наверное, понимают друг друга близнецы, проведшие долгие девять месяцев в одном животе. Полька встала еще раньше. Она вернулась со двора, когда Антонина Павловна завязывала картошку в узелок из своего платка.

— Не неси им, — остановившись в дверях, тихо сказала ей женщина, указав глазами на узелок. — Не нужна им еда. Убили их всех ночью наши мужики. Вилами закололи.

На улице выпал первый снег. Антонина Павловна бежала по снегу, а за ней, не успевая, спотыкаясь, бежала Иришка. Возле амбара все было затоптано следами. Еще была кровь, много крови. Мужчину, перед тем как убить, видно вытащили из амбара, он лежал возле открытой двери, под ним растеклось огромное черное пятно, а на лице и открытых глазах не таяли снежинки. Остальные находились в амбаре.

— Не заходи туда, — каким-то чужим, ровным голосом сказала Иришке Антонина Павловна, ступив в амбар. Но Иришка не послушалась, зашла, и стала молча тянуть мертвую Соню за руку.

Вдвоем, не говоря ни слова, они вытащили девочку и ее мать наружу. У матери Сони двумя черными дырками была проколота шея, и четырьмя живот. Хоронили их тут же, возле сарая, раскапывая снег и землю обломками досок. Иришка все это время молчала, закусив до крови губы, мать приказала ей, — «плачь», но слезы так и не вышли наружу. А вот Антонина Павловна плакала. Вначале тихо, беззвучно, потом в крик. Кричала, когда засыпала лежащую в неглубокой яме женщину и ее дочь, кричала потом, когда над землей вырос могильный холмик из снега.

Ползала возле него и кричала. Звала посмотреть на все это Матерь Божью.

А потом вдруг встала с колен, отряхнула налипшую землю и снег, приказала Иришке никуда не отходить, и решительно пошла к дому пана Солтыса.

— Слушай меня! — твердо, с необычайной силой в голосе сказала она поляку, когда он вышел на ее стук из ворот. — Я жена коммуниста. Можешь хоть сейчас отдать меня немцам или убить. Но знай одно! Мой муж командир партизанского отряда. И сын тоже в этом отряде. Они знают, где я. Знают о тебе. И если со мной или с моей дочерью что-то случиться, они отомстят за нас. Они придут к тебе ночью, и вытащат тебя из постели, они убьют всю твою семью, твою жену, твоих детей, твою маму, а дом сожгут вместе с тобой, чтобы от тебя и следа на земле не осталось. Только попробуй тронуть нас, мразь…. А теперь принимай решение. Но помни, если с наших голов упадет хоть один волосок, если мы умрем хоть от простуды, — тебе не жить. Будешь висеть вот на этой яблоне с отрезанным языком. За мною вся наша Родина! На что ты замахнулся…?

Пан Солтыс был благоразумный человек. Он слышал о появившихся недавно в округе партизанах; знал о них пока немного, но знал, что лучше с ними не связываться. Немцы далеко, а лес — вот он, рядом. Не то, чтобы он поверил этой оборванной женщине с безумными глазами. Но мало ли что…. Зачем будить лихо? Забегая вперед, надо сказать, что до самого конца войны пан Солтыс сумел как-то пробалансировать между немцами и партизанскими отрядами, оставаясь почти в приятельских отношениях и с теми и с другими. Разумный был человек. Во всем искал компромисс. Понимал, что война хороша, когда камень по чему-нибудь нетвердому, а когда камень о камень, тогда между ними лучше не встревать.

С того самого дня Антонину Павловну и Иришку в деревне никто не трогал. Даже когда пришел приказ отправить детей в Германию, дети из многих дворов поехали, а Ирину как будто никто не замечал.

Они остались жить у спасшей их тогда женщины. И слыша потом постоянно обновляемые слухи о партизанах, Антонина Павловна выходила в заметенный снегом двор и с гордостью смотрела на лес, словно там и вправду сейчас находились ее муж и сын, в любую минуту готовые защитить ее и Иришку, готовые отомстить за каждую их слезинку.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

XIX

Эта осень и последовавшая за ней зима стали самими страшными за всю историю лагеря. Лишь весной сорок второго года немецкое командование спохватилось, что война затягивается на неопределенный срок, и военнопленные, как рабочая сила, имеют большое значение для нужд военного хозяйства Германии. Был издан приказ, запрещающий избиения, расстрелы и повешенья без вины, запрет фотографировать казни. С весны сорок второго года режим массового уничтожения сменился на более щадящий, в лагере были открыты госпиталь, санпропускник и баня. Почти втрое увеличилась норма хлеба.