И печенеги терзали Россию, и половцы. Лучшие речи великого адвоката

Ей не верят. Но я думаю, что «Свенторжецкий» нельзя писать через «Санторжецкий» и что Тимченкова совершенно верно объявила, что эксперты совершенно неверно читали ее руку. Выводы прокурора уже и потому неверны, что на 20 руб. Свенторжецкий бы не прокормил целую семью преступников, а между тем в той же книжке нет других выдач на имя этого арестанта.

У Тимченковой в книжке нашли расход в 300 руб. и около него слово «Трущобы». Она объяснила, что купила роман Крестовского «Трущобы» и заплатила 6 руб., а рядом поставила 300 руб., истраченные на какой-то наряд. Обвинение не верит и, руководясь уроками Гудкова и Зебе, свободно истолковывающих телеграммы и письма, без их помощи на этот раз решает, что «Трущобы 300 руб.» – это значит: «израсходовано на острог 300 руб.».

Опровергать можно выводы; но я не знаю, как и чем опровергать изобретения…

Найдены черновые бумаги, копии тех, которые поданы Коротковым, Гудковым и Зебе в уголовную палату. Нашли заметки и поправки, и опять заподозрили участие Гаврилова. Как еще не задавались вопросом: чьей рукой проведены на этих бумагах черточки и знаки препинания? Экспертиза, вероятно, и тут нашла бы сходство и изменение. Обращаю внимание ваше на то, что поправки относятся большею частью к тем местам бумаг, где указывают обстоятельства, не имеющие влияния на судьбу Гаврилова; обращаю ваше внимание на то, что нахождение этих бумаг у Гаврилова вовсе не странно. В остроге не всегда строги. Арестанты всё знают друг про друга; и если один из арестантов подает бумагу, затрагивающую интересы другого, поверьте, этот другой узнает и, если бумага эта важна для него, открывает ему надежду на лучшее, он сумеет достать и ознакомиться с ней.

Прокурор обещал построить все обвинение не на оговорах – он сам разделяет мнение, что оговорщик – свидетель недостоверный, – а на вещественных доказательствах. Но какие же это доказательства? Прошение Короткова, бумага Гудкова, непонятные телеграммы и несуществующая острожная и доострожная переписка. Они ничего не объясняют. Сделались они материалом обвинения только тогда, когда тот же Гудков и компания дали им толкование и воспроизвели текст, как им было угодно.

Итак, что бы обвинитель ни говорил, а масса доказательств, им предложенных вам, и вся сильнейшая аргументация его – все это тяготеет к оговору, все держится смелостью Гудкова, а по нем уже Зебе и прочими.

Но правосудие не должно быть безразлично к материалу, которым оно пользуется. Вы услышите от председателя, что закон обращает внимание на качество свидетелей и обязывает напомнить вам об этом. Закон дает возможность отводить от присяги людей, близких к потерпевшим от преступления, считая их недостоверными свидетелями. Еще менее достоверен тот, кто называет себя потерпевшим. Слово его, чтобы дать движение уголовному делу, о котором он свидетельствует, должно быть подтверждено другими. Еще более оснований не доверять подсудимым по тому же делу, когда они обвиняют друг друга. Соблазна много снять вину с себя, перенося ее на чужую голову или разделяя ее с другими. В настоящем деле подсудимые обвинены, им назначены каторжные работы. Как ни дурны арестантские роты, но все же они – лучше каторги, и, желая отдалить от себя грозное наказание, не были ли Коротков и другие податливы на искушение ложными оговорами в подкупе замедлить свою отправку в места назначения…

Таковы оговорщики. Прокуратура поэтому сама чувствовала нетвердость основанного на их оговоре обвинения и искала опоры во внешних для дела данных. Предугадывая, что защите придется пользоваться вместо фактов посторонними обстоятельствами, что она будет ссылаться на жизнь подсудимых до обвинения, на их общественное положение, она, однако, сама прегрешила еще более нашего. Смелое, уверенное в своих силах обвинение – на материале, разъясняющем данный случай, – составило бы свои выводы; мелочи и сторонние вопросы только тормозили бы ему путь, и оно отвергнуло бы их. Но не так бывает, не так случилось и здесь. Вас призвали, и вам сказано, что вы призваны судить Гаврилова и Беклемишева за подделку серий; но вместо этого здесь шло также следствие о смерти Спесивцева и Карпова. Опираясь на то, что повешенный Спесивцев найден со слабой петлей, что он повесился после того, как заявил желание сознаться; опираясь на то, что и Карпов оказался отравленным, когда собирался сознаться, хотя о сознании того и другого нет указаний, – намекают, что известная рука поработала над этими несчастными.