И плеск чужой воды… Русские поэты и писатели вне России. Книга вторая. Уехавшие, оставшиеся и вернувшиеся

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу хода нет…
…Что же сделал я за пакость,
Я, убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Оголтелая травля привела к скоротечной болезни Пастернака. Он скончался 30 мая 1960 года на 71-м году жизни. «Литературная газета» скупо сообщила о смерти «члена Литфонда», без указания места и даты похорон. Александр Галич откликнулся на кончину великого поэта гневной песней:

Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели…
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели…
…Ведь не в тюрьму и не в Сучан,
Не к «высшей мере»…

А далее в свой текст Галич вставил пастернаковские строки:

Мело, мело по всей земле, во все пределы,
Свеча горела на столе, свеча горела…

И в заключение:

…Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул…
А над гробом встали мародеры
И несут почетный…
Ка-ра-ул!

На этом завершаем короткий рассказ о сверкающем таланте Бориса Пастернака. Ему довелось жить, творить и выживать в особое время. В «милое тысячелетье на дворе», если перефразировать его знаменитые строки.

Пора поставить точку. Как считал Исаак Бабель, «никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя».

Бабель в сумерках века

Ну а теперь Исаак Бабель. Он был на три с половиной года моложе Пастернака (Пастернак родился 10 февраля 1890 года, а Бабель – 13 июля 1894-го).

Начало его биографии:

«Родился… в Одессе, на Молдаванке, сын торговца. По настоянию отца изучал 16 лет еврейский язык, Библию, Талмуд. Дома жилось трудно, потому что с утра до ночи заставляли заниматься множеством наук. Отдыхал в школе. Школа моя называлась Одесское коммерческое училище имени императора Николая II. Там обучались сыновья иностранных купцов, дети еврейских маклеров, сановитые поляки, старообрядцы и много великовозрастных бильярдистов. На переменах мы уходили, бывало, в порт на эстакаду, или в греческие кофейни играть на бильярде, или на Молдаванку пить в погребах дешевое бессарабское вино…»

Читать Бабеля – истинное наслаждение. Это пир для гурманов стиля, праздник для книгочеев – до того поразительно богатство его речевой культуры, его откровенная и ароматная стилизация под библейский слог. Сам Бабель возмущался своими собратьями по перу, которые были равнодушны к слову: «Я бы штрафовал таких писателей за каждое банальное слово!»

Как точно определил Бабеля литературовед Марк Слоним: «Он и в революцию пришел болезненным интеллигентом-се-митом, несшим в душе горечь гонимых поколений и отраву безнадежности и иронии.

Он и описал не взрывы революционной энергии, не взлеты и мечты революции, а ее кровь и грязь: каинову печать ее обыденного ужаса, нелепую фантастику ее борьбы. Он всегда лучше описывал отступления и военные неудачи, чем победы…»

Читатели восторгались его вещами, а официальная критика утверждала, что в его писаниях – «небылица, грязь, ложь, вонюче-бабье-бабелевские пикантности».

Писать Бабель начал рано и первый рассказ написал по-французски. Талант Бабеля отметил Максим Горький и посоветовал юному дарованию отправиться «в люди». «В людях» Бабель провел семь лет: был солдатом, служащим (в том числе и в ЧК!), рабочим, корреспондентом разных газет.

В 1924 году появился первый рассказ из серии «Конармия». «Конармия» – это целый материк слез и страданий простых людей: «Мы падаем на лицо и кричим на голос: горе нам, где сладкая революция?..» Предводитель Первой конной Семен Буденный был возмущен повествованием Бабеля, усмотрел в нем клевету на доблестных бойцов своей армии (а среди них было много откровенных громил и садистов) и окрестил его «бабизмом», «сверхнахальной бабелевской клеветой».

После «Конармии» Бабель прославился «Одесскими рассказами». Помните, как старая родоначальница слободских бандитов громко свистнула, что даже соседи покачнулись, а Беня Крик сказал: «Маня, вы не на работе, холоднокровнее, Маня…»?

Не все приняли «Одесские рассказы»: кто-то хвалил, кто-то ругал, но не критика задевала Бабеля, а часто встречаемые проявления антисемитизма в стране. Как-то в разговоре с Паустовским Бабель взволнованно сказал:

– Я не выбираю себе национальность. Я еврей, жид. Временами мне кажется, что я могу понять все. Но одного никогда не пойму – причину той черной подлости, которую так скучно зовут антисемитизмом.